Понурый Балтия-джаз

В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: "Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце". Брэм, "Жизнь животных", том 41, стр. 1457".

Это относилось и к преподавателям, и к слушателям.

Приятных среди них на самом деле не водилось, по крайней мере, внешне они производили отталкивающее впечатление. Может быть, на матерых профессионалах сама по себе нарастает барабанная шкура? Чем старее рак-отшельник, тем жестче его ракушка?

В сущности, все без исключения герои плаща и кинжала - подонки.

Крокодилы... Наверное, все-таки слишком крепко сказано. Конечно, существование без правил и вне закона не сделают человека приятным. Попытайтесь-ка поймать взгляд шпиона, даже бывшего... Но они - не лгуны. Просто их правда не принадлежит им.

Спецконторский народ в вечной изоляции. По собственной вине - в силу добровольно выбранного занятия. Панцирь нарастает с изнанки кожного покрова. За счет собственных душ.

Понять, говорят, значит простить. Пусть Ефим Шлайн считает себя прощеным. Но я скажу ему кое-что через пару часов. Если увижу.

В Таллинне снег сменился дождем.

Из таксофона на въезде в город я снова позвонил в музыкальную лавку Велле. Теперь ответила Марика.

- Говорит Шемякин, - сказал я. - Ужасная погода, верно?

- Да, - сказала хромоножка сухо, будто боялась - вдруг я напрошусь смотреть телевизор?

- Господин Велле дома?

- Нет, он ушел в баню. Сегодня пятница.

- Для меня есть новости?

- Нет. До свидания.

И разъединилась. Ее рабочая неделя завершилась несколько часов назад, деловые разговоры откладывались до понедельника...

К вечеру в городе по случаю начинающегося уик-энда оказалось столько машин, что я едва приткнулся на частной стоянке возле какого-то скверика. Подняв воротник мгновенно отсыревшего пальто, я метров триста тащился пешком к слабо освещенному подъезду старинного особняка, остальная часть которого за решетчатой оградой высвечивалась галогенными лампами до потери окраса.

Вестибюль представительства фирмы "Балтпродинвест" перегораживала электронная линия Маннергейма. Лакированная арка-детектор. Заставленная мониторами внешнего наблюдения стойка из дерева и брони прикрывала дежурного до подбородка. Он недружелюбно наблюдал, как с моего пальто и шляпы, которую я снял и держал в руке, капало на роскошный паркет.

Зеленоватые цифры электронных настенных часов показывали девять пятнадцать вечера. На сером лице парня, питавшегося, наверное, всухомятку, проступало нескрываемое озлобление. С девяти до полуночи в таких заведениях - время непредвиденных проблем. И первая возникала. В моем лице.

Рявкнул зуммер. По линии открытой связи кто-то сказал:

- Андрей, смотри!

- Вижу, - ответил Андрей.

Увидел и я, как за окном вестибюля в ярком свете галогенов по ступеням бокового подъезда мелкими шажками ссыпался бородатый коротышка без пальто и с разбегу впрыгнул в джип "Чероки" рядом с водителем. Ворота раздвинулись, и, едва машина проскочила на улицу, их тут же закрыли с пульта.

- Вы? - спросил Андрей, упираясь взглядом в мой подбородок.

- Моя фамилия Шемякин, - сказал я. - Мне назначил встречу советник по связям с общественностью господин Шлайн.

Андрей оказался плешивым. Склонившись за стойкой, он шелестел страницами регистрационного журнала. На каждой из них вверху имелся жирный красный штамп "АОЗТ "Экзохимпэкс", лист номер..." Я отлично помнил, что значилось на надраенной латунной плашке снаружи здания. Жирно блестевшая под холодным дождем надпись черным по золотому оповещала: "Балтпродинвест Генеральное представительство".

Есть такая французская пословица: требуй правды только от врагов.

В этом месте обретался Ефим. Не стоило задумываться о разночтениях. Я пришел навестить вроде как своих.

- Советника в настоящее время в представительстве нет, - сказал Андрей.

- Тогда кого-нибудь другого из отдела по связям с общественностью.

Андрей снял телефонную трубку.

- К вам, - сказал он в нее. И мне: - Сейчас придут.

Пришла, качаясь на старомодных шпильках, женщина с крошечным лицом лилипутки, напоминающая перочинный ножик. Казалось, она вот-вот сложится пополам и тогда-то примет истинные пропорции.

- Вы к кому?

Наверное, Шлайн, обычно опускавший приветствия, следовал моде, принятой у служащих его конторы.

- К Ефиму Шлайну. Меня зовут Бэзил Шемякин.

- Кто такой Шлайн?

- Советник по связям с общественностью. Из Москвы. Он здесь на несколько дней.

- Я не знаю Шлайна.

- Вы кто?

- Я пресс-секретарь отдела. Марта Воинова. Повторяю, мне ничего не известно о Шлайне. Возможно, он ещё не приехал. Вы эстонец?

- Я Бэзил Шемякин. Мне нужен Ефим Шлайн.

Андрей привстал со стула за стойкой. Вытянув шею, он смотрел в окно, за которым в ворота, раздвинутые им с пульта, въезжал черный "Ауди".

- Дубровин приехал, - сообщил он Марте Воиновой.

- Слава богу, - сказала она.

- Раньше у Славы была фамилия ка-пэ-эс-эс, - ухмыльнулся Андрей.

- Ну, хорошо, - сказал я. - Поступим проще. Передайте Ефиму Шлайну, которого вы не знаете и которого нет, что я возвращаюсь в Москву. Передайте еще, что Шемякин считает пребывание в Таллинне для себя ненужным. Скажите, что он с удовольствием увидится с ним в Москве, когда у него, то есть Шемякина, конечно, выберется минутка... Шлайн также может приехать ко мне в гости. Скажите, что я приглашаю. Можно с компанией. Спасибо.

Я надел шляпу и направился к двери.

И в этот момент сообразил, что в Москву, скажем так - домой, дорога отрезана. Въехал я по французскому паспорту с транзитной визой, проставленной эстонским КПП на рижском шоссе. Российский паспорт, с которым я летал в Лейпциг, оставался без отметки о выезде и, соответственно, это значило, что для германских и российских властей я не покидал Германии. Как в армянском анекдоте, когда Карапет начал красить полы от двери и закрасил себя в угол. Следовательно, в данную минуту, если я и начинал дорогу домой, то вела она в сторону Германии.

Но меня остановили.

- Прошу подождать, - сказала Марта Воинова. - Вернитесь, пожалуйста. Не горячитесь. Давайте разбираться вместе.

- Давайте, - покорно сказал я.

- Тут все говорят по-русски? - веселым баритоном спросил человек в плаще и не вязавшимся с ним меховым "пирожком" на голове. Предположительно это был Дубровин.

- Вот, - сказала ему Марта Воинова. - Господин Шемякин желает видеть Ефима Шлайна. Господин Шемякин говорит по-русски.

Лицо лилипутки пошло сухими морщинами от глаз к вискам и от крыльев носа к подбородку. Это она улыбалась. Следовало полагать, что госпожа Воинова пошутила. Видимо, насчет моего русского языка.

Воинова злоупотребляла пудрой и румянами. Или не знала, что накладывать сначала, а что - потом. Мелкие катушки - как бы из розоватого теста - на щеках готовились осыпаться. Она обожала Дубровина. Как и Андрей, который, поднявшись, принял за бронированной конторкой позу, напоминающую выполнение команды "смирно".

- Вы можете предъявить какие-нибудь документы? - спросил Дубровин. И пока я доставал бумажник, он, забыв обо мне, похохатывая, рассказал: - Один русак в лавке покупает то да се, плетет невнятное по-эстонски, продавщица ему говорит, мол, ладно, я по-русски понимаю, а он в ответ: дорогая, спасибо, мы пятьдесят лет терпели ваш русский, потерпите теперь наш эстонский...

Морщин на висках у Марты прибавилось. Андрей почтительно захихикал с полминуты спустя, когда Дубровин уже искал - разумеется, тщетно - эстонскую визу в моем российском паспорте.

- Мы действительно не знаем никакого Шлайна, - сказал он, захлопывая и возвращая паспорт. Отсутствие визы его удовлетворяло. Это означало, что меня, говоря философским языком, нет ни в природе, ни в обществе. Это его тоже вполне удовлетворяло. Общение со мной было все равно что не общение. Ни к чему не обязывало, во всяком случае. - У вас найдется несколько свободных минут?