Слияние вод

Несколько минут пересаживались: хозяину было предложили самое почетное место, но Рустам отказался: - пусть во главе стола сидят молодые - сегодня им слава, им уважение... И сел рядом с Сакиной, "Посмотрим, чем ваш пир кончится!" - злорадствовал он, крепко растирая виски, чтобы хоть как-то объяснить гостям свое отсутствие.

Тост за молодых поднял Шарафоглу, сердечно пожелал он Майе и Гарашу всяких благ и самого лучезарного счастья. Певуче зазвенели бокалы. Сакина чокнулась с невесткой и сыном, но пить не стала, только пригубила.

- Тетушка, - умоляюще обратился к ней Наджаф, но Шарафоглу строго остановил:

- Пожалуйста, без принуждения.

- Золотые слова, - согласился с ним Ширзад, и все взглянули на заговорившего молчальника. -Вино подается на стол не для того, чтобы валить человека с ног, а чтобы веселить душу.

- Прошу без агитации! - возмутился Наджаф. - Не хочешь - не пей, а нам не мешай. Взял бы лучше саз и порадовал молодых пением. У Рустама-киши великолепный саз.

- Сейчас принесу, - сказала Першан и полетела на веранду.

Через несколько минут она вернулась, протянула Ширзаду саз в атласном чехле и приказала:

- Чем каждый вечер мешать людям спать, распевая баяты, покажи лучше здесь свое искусство. Знатоки собрались, похвалят.

Ширзад не обиделся на ее тон, знал, что это кокетство, и начал настраивать саз.

- Гезаллама! - потребовала Першан.

Рустам почти не притронулся к вину. И трубка осталась в спальне, хотел сходить, да поленился... Его раздражала бойкость Першан, он находил ее неприличной, но не посмел остановить дочь. После спора с Гарашом Рустам решил на все махнуть рукой.

А Ширзад встал, провел рукой по струнам, и в комнате стало тихо.

Это была песня о бессмертном духе народа, о его стальной воле, о любви к вечно обновляющейся жизни. Песня эта - то грустная, то бодрая - звала к подвигам и к той единственной, любимой, дороже и ближе которой нет никого на свете...

Майя провела детство в Москве, училась в городской школе, потом в институте и редко слышала саз. Достаточно было закрыть глаза, как ей начало казаться, что играл полнозвучный большой оркестр, - то в нем слышалось рокотание труб, то нежный задыхающийся голос скрипки. Трудно было поверить, что такое богатство тонов возникало в одном инструменте... И Майя только теперь и разглядела Ширзада, который весь вечер держался в тени.

Так вот он каков, Ширзад! Красив, наряден, строен. Осиная талия, перетянута ремнем, высокие сапоги, галифе, гимнастерка придают ему молодцеватый вид. Он побледнел, а в темных глазах зажглись огоньки.

Струны звенели все тише, тише. Ширзад запел:

Любовь страшней огня, о люди!

Ты ранила меня, о люди!

Без меча мне душу пронзила,

Тайну любви храня, о люди!

Многих ашугов слышал на своем веку Рустам, трудно было его удивить, но песня тронула и его - он-то ведь знал Ширзада едва не с колыбели. Лет с четырнадцати Ширзад начал увлекаться музыкой и стихами, раздобыл где-то саз, наизусть выучил песни ашуга Алескера. Вскоре в деревне его самого прозвали: ашуг Ширзад.

По словам матери, любовь к песням перешла к нему от отца - Касума Кенгерли. Никто на Мугани не мог состязаться с Касумом в исполнении баяты... Старый большевик Касум Кенгерли на заре революции боролся за торжество Советской власти в муганских степях. К концу жизни судьба отвернулась от него: в 1937 году Касума по навету арестовали, и он погиб... Ширзаду в ту пору было всего пять лет. Трудное детство выпало ему на долю, но мальчик оказался стойким. Три года назад отец был посмертно оправдан, посмертно восстановлен в рядах партии, и глаза юноши просветлели...

Учителя думали, что, окончив школу, Ширзад поедет в Бакинскую консерваторию, станет музыкантом. Он и сам лелеял такую мечту. Но жизнь снова не пощадила его: умер старший брат, и десятикласснику Ширзаду пришлось заботиться о старушке матери и маленькой сестренке. Юноша начал работать в колхозе, но и школу закончил с отличием. Теперь он был хорошим бригадиром, уважаемым и стариками и молодежью.

Все это невольно припомнил сейчас Рустам, опустив седую голову и слушая пение Ширзада. А когда сзади подошла к нему Першан, облокотилась на спинку стула, он покосился на нее и сказал:

- Рот-то закрой, дочка...

А рот у Першан действительно полуоткрылся. Она места себе не могла найти: то к матери прижмется, то вот к отцу подойдет, а все не может убежать от песни. Ширзад пел и играл для нее, для любимой, и Першан это знала, но какое-то оцепенение мешало ей поблагодарить певца хотя бы взглядом.

- Молодец, Ширзад, молодец! Отлично! Великолепно - закричали гости и хозяева, когда он умолк.

- Соловьиный голос. А мастерство какое! - сказал Шарафоглу и, подняв бокал, пожелал певцу счастья.

Першан спрятала покрасневшее лицо в копне отцовских седых волос, словно это в ее честь зазвенели хрустальные бокалы.

Гости поднялись, пора расходиться, на улице глубокая ночь. Вдруг на дворе дважды пролаяла сторожевая собака.

Гараш хотел выйти посмотреть, но отец остановил.

- Это Салман. Мой волкодав его так встречает.

Через минуту, осторожно приоткрыв дверь, в комнату бочком вошел усатый чернобровый человек. Майе даже показалось, что не вошел, вполз...

- Заходи, заходи, Салман, чего ты там застрял, - приветливо сказал Рустам.

- Иду, товарищ председатель, - ответил тот, и голосом и улыбкой показывая, что он с хозяином на короткой ноге.

Салман держал в руке перевязанные шелковыми ленточками красные коробки. Он улыбался приторно-сладко, долго пожимая руку Рустаму, расшаркался перед хозяйкой: "Поздравляю, Сакина-хала3!" - затем проследовал через всю комнату к Майе и Гарашу.

- Добро пожаловать на нашу Мугань, в дом многоуважаемого Рустама-киши... Пусть жизнь для вас будет такой же светлой, как ваше прекрасное лицо. Пусть легко ступают ваши маленькие ножки по муганским дорогам, - плавно произнес Салман.

Жесткие, щетинистые усы, воинственно торчавшие вверх, и маслянистые круглые, выпуклые, как пуговицы, глаза Салмана мешали Майе как следует разглядеть лицо этого многословного поздравители. А тот, наоборот, с интересом рассматривал Майю, как бы оценивая и ее стройный стан, и волнистые локоны, и высокую грудь, прикрытую шелковой косынкой.

- Трудно, ай трудно найти подарок, достойный вас. И кусок алмаза потускнеет рядом с вами от зависти. И все же я осмелился. Будьте снисходительны к скромности подарка, - протягивая коробки, закончил Салман.

Майя растерялась, не знала, прилично ли ей принимать подарок от нового гостя.

Салман быстро нашелся, положил коробки на стол как раз между Майей и Гарашом, как бы подчеркнув, что без согласия супруга он никакие подношения делать не посмеет.

- Деревня, Сакина-хала, деревня... - извинился он перед хозяйкой. Ничего путного купить невозможно.

- Напрасно беспокоился, - нахмурилась Сакина. - И этого-то не надо было.

- Дело же не в подарках, Сакина-хала, в уважении! - воскликнул Салман, прижимая руки к груди. - От чистого сердца... Нет ничего приятнее счастливой парочки. Как говорят в народе: "Если сердца влюбленных соединились воедино, то даже щепка в их доме ценится дороже золота".

- Только не философствуй, не философствуй, - заткнул уши Наджаф, садись и пей вино!

- Открывай скорее, посмотрим, - умирая от любопытства, попросила Гызетар.

- О женщина! Ведь не тебе - Майе, - вздохнул Наджаф, но все-таки развязал ленточки.

В одной коробке лежал флакон духов "Красная Москва", в другой шоколадные конфеты.

- Где ты это все добываешь, Салман?

Поглаживая усы, Салман сказал;

- Прошу выражаться точнее: не добываю, а покупаю в государственном магазине. Давно купил. Сердце предсказало: свадьба Гараша на носу. Как видите, сберег...

И он вопросительно посмотрел на Майю.

Та, потупившись, поблагодарила.

- Напрасно все это, - недовольно повторила Сакина.