Вся жизнь плюс еще два часа

- Давайте говорить, - просит Леонид Петрович.

- Давайте. Говорите сперва вы.

- Бесполезно. Сейчас придут Белла с Робертом и все равно помешают, так что лучше не начинать. У меня такое чувство, что они сию минуту придут.

- У меня тоже.

- Хотя я их люблю.

- Можно считать, что мы уже разговариваем.

Леонид Петрович улыбается.

- Иногда, Маша, мысленно я разговариваю с вами, все вам рассказываю, а вы внимательно слушаете. И никто не мешает. Хорошо, правда?

Я молчу.

- Вы умеете слушать; Ценное качество. Некоторые женщины совсем не умеют слушать. Они все сами знают. Но зато умеют напевать. А я совершенно не выношу домашнего пения, должен признаться. Видите ли. Маша, у каждого есть свои пунктики. У меня есть. А у вас?

Я молчу и молчу. Пунктики - это неважно.

- Смешно то, что я люблю не только, когда вы слушаете, но и когда вы не слушаете. А вы здорово умеете не слушать. Правда, Маша?

- Правда, - соглашаюсь я. - В данном случае была причина: я думала.

- Вы, конечно, не скажете, о чем. Я и не спрашиваю. Хотя, признаться, хотел бы знать. Но когда-нибудь вы скажете?

Не знаю, скажу или нет и надо ли говорить. Просто раз от разу, что мы с ним видимся, я привыкаю к нему, и начинаю его понимать, и начинаю радоваться этому пониманию, и волноваться, и о чем-то жалеть. А о чем мне жалеть? Иногда мне кажется, что я в жизни пропустила свое счастье и свою любовь и больше уже ничего не будет. А если будет, то это не Леонид Петрович, того бы я теперь сразу узнала, мгновенно. А Леонид Петрович никого здесь больше нет, он хороший человек, мне близкий, даже разговаривать не надо, все ясно, все известно. И это, между прочим, страшная сила. Что он там говорит, не знаю, не слушала, а оказывается, знаю, все слышала, все запомнила. Удивительно. И привыкаешь, начинаешь это ценить, но все равно жаль чего-то, и грустно, и непонятно. Хорошо, что звонят в дверь Белла и Роберт.

- Пришли, - говорит Леонид Петрович.

Белла объявляет:

- Самое лучшее место у нее в квартире - кухня.

Она идет на кухню. На широком крашеном подоконнике стоят листочки в горшках. Их много, и они падают вниз на слабых стеблях, похожих на картофельные ростки, перепутываются, и эта хрупкая светло-зеленая неразбериха тянется почти до пола.

- Эти умирающие от недостатка влаги листки _придают_, - замечает Белла, - весьма эффектны.

- Нравится? - спрашиваю я.

- Их бы полить, - говорит она и вдруг кричит: - Ро-обик!

- Что, детка? Что ты орешь? - Роберт появляется в дверях.

- Посмотри листики.

- Очень, очень мило, - хвалит пришедший следом Завадский.

И к голосу его я привыкла, голос хороший, что бы он ни говорил, даже это свое "мило, очень мило".

- А чем мило? - спрашиваю я. - Что мило?

- Все-все, - отвечает он скороговоркой, - все-все.

Роберт молчит. А Белла продолжает:

- Сделать из листьев всю стенку в комнате, около стены поставить скамейку...

- Ей-богу, пахнет цыплятами-табака, - произносит Завадский своим радостным голосом.

- Постаралась, - говорю я, - начальство в гостях.

- А что, между прочим, когда Робик не был замдиром, его так не угощали, - говорит Белла в какой-то странной запальчивости.

- За такой воздух все отдать! - Леонид Петрович подходит к открытой балконной двери. - Чем это так пахнет?

- Персидская сирень с кладбища, - объясняю я.

- Пахнет рекой, - говорит Роберт и кашляет, как больной, и хлопает себя по груди. - Сыровато.

- У тебя кашель, милый! - восклицает Белла паническим голосом жены, которая больше всего боится болезней мужа. - Будешь пить молоко с медом. Проклятая химия! Ненавижу ее! Маша, у тебя, конечно, нет молока?

Я вынимаю молоко из холодильника, но она уже забыла про него.

На некоторое время жареные цыплята заслоняют привычный круг наших тем.

- Эх, - вздыхает Роберт, - не хватает в нашей жизни "Арагви"! Вот теперь, когда есть деньги. А было "Арагви" - не было денег. Все так устроено, клянусь честью! Я ошибаюсь? Поправьте меня. - Теперь ему хочется покурить, побеседовать, пожаловаться на жизнь.

- Тебе только этого не хватает? - спрашивает Леонид Петрович добродушно.

- Не будем, старик, - миролюбиво отвечает Роберт. - Никто из нас не стремится к сладкой жизни. Я вообще отгулял, мое честолюбие в другом. Но старушке моей, может быть, и хочется чего-нибудь. Помимо, так сказать, здоровой жизни на природе.

Роберт закуривает новую сигарету и кашляет, как больной.

- Молоко с медом, - шепчет Белла. - И я вам скажу чистую правду, произносит она тоном мучительного признания, - мне _ничего_ не надо. Пусть только будет то, что у меня есть. Я понимаю свой долг и свое место. Я должна мыть посуду и улыбаться. Мне должно быть хорошо там, где мой муж. Столица, провинция - все равно. Там, где он. И если я хоть немного облегчаю его путь...

Всем, как всегда, неловко ее слушать.

- Тебя опасности подстерегают со всех сторон, - говорит Роберту Леонид Петрович. - С одной стороны, честолюбие плюс слишком преданная жена. С другой - ты пошел в чины. Все мы усвоили точку зрения Эйнштейна по этому поводу, - мы должны быть водопроводчиками. Тогда, может быть, удастся что-нибудь сделать. Правда, Маша?

- Однако сам Эйнштейн прожил свою жизнь Эйнштейном, - замечает Белла. И в конце концов вам платят деньги не за руки, а за головы.

- Я вам объясню, Беллочка, - мягко отвечает ей Завадски". - Пусть будет лаборант, но лаборант-соучастник. А ты стоишь рядом. Потом, много позже, вдруг видишь в памяти руку лаборанта, эта рука медленно движется. Память занесла опыт, и он потом много раз проходит перед глазами, как в замедленной съемке. А ты идешь по улице, принимаешь душ, заходишь в гастроном и в аптеку, читаешь газету. Не обязательно все делать самому, но - _присутствовать_ обязательно.

- А вы делаете, - смеется Белла, - я же знаю. У вас лаборантки ни черта не работают. Вы все делаете за них. У них санаторий!

Мы смеемся. Это правда. Недавно я заходила по делу к Леониду Петровичу и застала такую картину. Девчонки, его лаборантки, сидят на табуретках, как в парикмахерской, причесываются, красятся, а он тихо стоит у раковины, моет посуду. Я сделала вид, что вошла по ошибке, и закрыла дверь. Не хотела, чтобы он видел, что я видела.

- А вообще, ребята, даю слово, что на заводе работать лучше, - говорит Роберт. - Я никогда не был счастливее, чем на заводе. Сменным мастером. Обязательно на восьми этажах что-нибудь случается. То насос не качает, то еще что-то. Ты крутишься как бешеный. Ты мастер, должен видеть все неполадки, все дырки в аппаратах.

Белла включила транзистор, разговор о заводе был ей неинтересен.

Эфир веселился:

...Кто в небе не был, ни разу не был...

...Се ля ви, се ля ви... Угроза турецкого вторжения на Кипр...

...Твердила мама, забудь о небе...

Белла стала подпевать. Леонид Петрович посмотрел на меня, как смотрят на единомышленника.

Эфир разрывался от бодрых песен, криков, смеха и шепота. Весь мир пел и танцевал в этот субботний вечер.

"Ну и пусть они танцуют, - подумала я, - а я скажу то, что хотела сказать весь вечер, хотя это неприятно".

- Роберт, почему все-таки у директора, когда меня обсуждали, ты сидел и молчал? Я много над этим думала и ничего не надумала.

- В твоих интересах, Машок, и для твоей пользы, - ответил Роберт. - Уж поверь ты мне.

- А что он, по-твоему, должен был делать? - моментально вскинулась Белла. - Ты, значит, считаешь, что он вел себя не по-товарищески? Так тебя надо понимать? Я понимаю и протестую. Ты не тактик, ты новый человек, ты не учитываешь влияния Тережа, его авторитета у директора, в Комитете. У товарища есть имя, есть в прошлом заслуги, это не мальчик. Твоя позиция позиция начальника лаборатории, а у Роберта сложное положение, и у него может быть другая позиция...