Избранное

Изредка мы совершали прогулки. Взявшись за руки, блаженно бродили однажды по парку. Шли по бетонной дорожке - парк был расположен на территории бывшего "партейтагеленде". Мы посмотрели на небо: над мертвым черным стадионом висели клочья зарева - разодранное в кровь небо.

В сумерках, под деревом, Наташа небрежно выронила из рук ключи от машины. Потом мы долго искали их в темной траве, жгли спички...

Нет, чувство неприкаянности не оставляло меня: можно ли, прожив жизнь, вернуться в юность, восстановить прервавшуюся навсегда связь времен? Можно ли повернуть реку жизни вспять, к своим истокам?..

Надвигалась глубокая осень, ветер швырял в спину охапки листьев. Брел по дорогам, кутаясь в дырявый плащ, старый вагант:

До чего ж мне, братцы, худо!

Скоро я уйду отсюда

и покину здешний мир,

что столь злобен, глуп и сир...

Потом осень сгорела, леса пожаров стали пепелищами, потом кидало нас на край отчаяния, с края отчаяния - на край надежды, бросало друг к другу, потом оттаскивало в разные стороны, сводило вновь.

28 декабря 1979 года дома, в Москве, я дописывал эту главу. Наташа сидела в столовой, наигрывала на пианино немецкие рождественские песни. Я писал о том, как осенью мы поехали с ней в Форхгейм, в город, в котором она провела свое детство. Писал о том, как молодая немка с русским лицом, сидя за рулем своего серого студенческого "рено", гонит машину по ускользающей от меня ночной дороге.

ВСТРЕЧИ С ШИЛЛЕРОМ

1

Шиллер для меня - часть жизни, начало моего пути и потом, потом, как то осеннее чудо свершилось... Расскажу еще, какое чудо...

Пока же сдержу слезы и скажу только, что в осеннее то чудо, в Марбахе, видел я в домике Шиллера под стеклом большое торжественное послание "духовным и светским властям Марбаха" от Юбилейного комитета, созданного в 1859 году в Москве по случаю шиллеровского столетия...". Вся, как принято было говорить, читающая и мыслящая Россия этот юбилей отмечала...

Именно в Марбахе и пришла мне в голову мысль вспомнить, что значил Шиллер для России, почему жарче, доверчивей, что ли, чем к другим мировым классикам, прильнули к нему русские люди? Почему, говоря словами Достоевского, Шиллер "в душу русскую всосался, клеймо в ней оставил..."?

Стал перебирать в памяти.

Баллады Жуковского. Мальчик Лермонтов, увлеченный переводом "Перчатки". И у Лермонтова же - "Встреча" ("Над морем красавица-дева сидит..."). Пушкинское послание лицейским друзьям: "Поговорим о буйных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви". Шестая глава "Онегина", где в ночь перед дуэлью Ленский "при свечке Шиллера открыл" и в подражание Шиллеру написал свое "Куда, куда вы удалились...".

Декабристы. Рылеев, слушающий "Гектора и Андромаху". Кюхельбекер, который с Шиллером не расставался даже в крепости, даже в злосчастном Тобольске. Ну не перед ликом ли Шиллера, не здесь ли, в его доме прочитать, хотя бы про себя, отчаянные строки последнего стихотворения Кюхельбекера: "Тяжка судьба поэтов всех земель, но горше всех - певцов моей России... Бог дал огонь их сердцу и уму. Да! чувства в них восторженны и пылки; что ж? их бросают в черную тюрьму, морят морозом безнадежной ссылки..."

К кому же, как не к Шиллеру, взывать? Адвокатом человечества назвал его Белинский.

Помню, помню...

"Шиллер! Благословляю тебя, тебе я обязан святыми минутами начальной молодости" - Герцен.

"Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им..." - Достоевский.

Тургенев ставил Шиллера как человека и гражданина выше Гёте.

Некрасов в обращении к Шиллеру заклинал: "Наш падший дух взнеси на высоту!" И у Некрасова в "Подражании Шиллеру" известная всем формула: "Строго, отчетливо, честно, правилу следуй упорно: чтобы словам было тесно, мыслям - просторно".

Фет в стихотворении "Шиллеру" ("Орел могучих, светлых песен...") восклицал почти по-некрасовски: "Никто так гордо в свет не верил, никто так страстно не любил!.."

Блок в дневнике: "Вершина гуманизма и его кульминационный пункт Шиллер..."

В этом узкогрудом, болезненном, пылком молодом человеке видели одновременно борца и страдальца. Это он, в воображении русских, обнажив шпагу, бросался на обидчиков: "In tyrannos!" - и вот уже Несчастливцев в "Лесе" Островского пугает помещицу Гурмыжскую монологом Карла Моора.

Нужны, нужны высокие слова. Нужен пафос. Кто-то же должен возопить в припадке невыносимой обиды: "Люди, люди! Порождение крокодилов! Ваши слезы вода! Ваши сердца - твердый булат! Поцелуи - кинжалы в грудь!" Кто-то же должен восплакать: "Горе, горе мне! Никто не хочет поддержать мою томящуюся душу! Ни сыновей, ни дочери, ни друга! Только чужие!" Кто-то же должен воззвать: "О, возгорись пламенем, долготерпение мужа, обернись тигром, кроткий ягненок!" - и повторить слова Гиппократа: "Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь"...

Писал о "Разбойниках" Лев Толстой:

"Rauber'ы Шиллера оттого мне так нравились, что они глубоко истинны и верны. Человек, отнимающий, как вор или разбойник, труд другого, знает, что он делает дурно; а тот, кто отнимает этот труд признаваемыми обществом законными способами, не признает своей жизни дурной, и потому этот честный гражданин несравненно хуже, ниже разбойника..."

Выходила на сцену Малого театра Ермолова - Мария Стюарт. То была, как вспоминает одна из мемуаристок, несомненно шиллеровская Мария: воплощенная красота страдания, героическая смерть, величие сердца, прощающего в смертный час своим врагам. Южин потряс публику в "Дон Карлосе". Слова маркиза Позы: "Свободу мыслить дайте, государь!" - покрывались шквалом оваций.

Общество нуждалось в проповедях. В восклицаниях. В этом: добро любовь - свобода - красота - правда...

Постепенно Шиллер стал у нас увядать. Вязнуть в стабильных учебниках, гаснуть в диссертациях. Не припомню в предвоенные годы новых, ошеломивших кого-либо постановок, почти не тянулись к нему и переводчики. Как-то принято было считать, что он чуть ли не целиком навсегда за Жуковским, за Тютчевым, за Фетом. За каким-нибудь Миллером... Весь он там, в XIX веке, в толстых брокгаузовских томах.