Гоголь в воспоминаниях современников

Простите, паночку, -- отвечала молодица, низко кланяясь, -- я не знала, что вы такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а ум короткий. Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и повиноваться ему -так и в святом писании написано.

Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.

-- Третий год женат, -- сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя, -- и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля ваша, а вы что-то не простое, я шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.

-- Послушай, Остапе, -- ласково отозвалась Марта, -- послушай, что паныч рассказывает!

Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.

-- Не простое, ей-ей не простое, -- бормотал он, -- просто чаровник (чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает, как будто грамотная.

Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы сердца.

-- Расскажите же, паночку, -- просила Марта Гоголя умоляющим голосом, -- Остапе, послушай!

-- После расскажу, -- отвечал Гоголь, -- а теперь научите, как нам переправиться через реку.

-- Я попрошу у Кондрата челнок, -- сказала Марта и, передав дитя на руки мужа, побежала в соседнюю хату.

Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с веслом в руке.

-- Удивляюсь вам, -- сказал я Гоголю, -- когда вы успели так хорошо изучить характер поселян.

-- Ах! если б в самом деле это было так, -- отвечал он с одушевлением, -- тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и еще непочатый.

Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая, насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное, степенное.

Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.

В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.

-- Что б вы изобразили на этом фоне? -- спросил Гоголь.

-- Нимфу, -- отвечал я, недолго думая.

-- А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.

Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь громко захохотал, заметив мою предосторожность.

-- Чего вы смеетесь? -- спросил я.

-- Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня странное впечатление.

-- А какое именно?

-- Мне показалось, что вы были без них!

-- Не может быть! -- вскричал я, осматривая свои панталоны.

-- Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня поразили они, а и барышень также.

-- Какой вздор!

-- Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.

-- Успокойтесь, успокойтесь, -- сказал он, принимая серьезный вид, -- я шутил, право, шутил.

Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как нечистая совесть, до самого отъезда.

-- Ударьте лихом об землю, -- продолжал он, ложась на спину, -раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.

Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо -- раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.

-- Ну что? -- спросил Гоголь после минутного молчания, -- что вы теперь чувствуете?

-- Кажется, лучше, -- отвечал я, закрывая глаза.

В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые -- не правда ли?

-- Да, сильно клонит ко сну, -- пробормотал я, погружаясь в дремоту.

-- Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."

Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.

-- Долго ли вам еще оставаться в лицее? -- спросил я.

-- Еще год! -- со вздохом отвечал Гоголь. -- Еще год!

-- А потом?

-- Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..

-- Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?

-- Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную -храбрости.

-- Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.

-- Конечно, но...

-- Что?

Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...

Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я разбудил Гоголя.

-- Славно разделался с храповицким, -- сказал он, приподымаясь и протирая глаза. -- А вы что делали? тоже спали?

-- Нет, -- отвечал я, -- по вашему совету я лежал на спине и фантазировал.

-- Ну что ж? понравилось?

-- Очень!..

-- Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле.

Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.

-- За что вы меня так обидели, -- спросил он Гоголя очень серьезно, -что я вам сделал?

-- Чем же я тебя обидел? -- сказал Гоголь с недоумением, посматривая на Остапа.

--Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном подносе, величаете сударыней матушкой, а мне -- батьку городничего, хотя бы спасибо сказали, чарку горелки поднесли!

Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и, усмехаясь, низко поклонилась.

-- О неблагодарный! -- трагически произнес Гоголь, указывая на Марту. -- Не я ли обратил волчицу в агницу?!

-- Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А где ж городничий? -- прибавил Остап, взглянув на жену.

-- Уклался спать,-- отвечала Марта, засмеявшись.

-- Вот какую штуку вы нам выкинули! -- продолжал Остап. -- Не знаем, что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.