Там, при реках Вавилона

Но в том, что из трещин этого надломленного мира сыплются различные ценности, Мите довелось убедиться и самому. Его поставили охранять автопарк - БТРы на горкомовской стоянке. Рядом, возле незнакомого крытого "УАЗа" стоял чернопогонник. "Армянин", - заметил Митя и поглядывал на него с удивлением, будто на Штирлица из анекдотов: "Штирлиц шел по Берлину. Что-то выдавало в нем советского разведчика. То ли жизнерадостная улыбка, то ли стропы парашюта, тянущиеся следом". Сам чернопогонник, однако, вовсе не выглядел парашютистом в тылу врага. Был он немного печален, но совсем по другим причинам.

Ему хотелось спать и совсем не хотелось стоять среди транспортеров и грузовиков в такую мерзкую погоду. С низкого неба летела изморось, дуло и подвывало. Он то и дело задумчиво пинал покрышки "УАЗа". Было заметно по нему: Устав караульной службы мало что для него значит. Грея в пригоршне нос, он подошел к Мите.

- Ты ведь и так охраняешь... поохраняй заодно, а? - И кивнул в сторону грузовика. - Спать охота, сил нет. Я здесь совсем один, слушай! На всю ночь меня поставил, козел!

Простота и наглость его были очаровательны. Удовлетворившись неуверенным Митиным кивком, он бросил уже на бегу:

- Я здесь в актовом зале залягу, ладно? А если мой придет, позовешь, я тут как тут, скажу, в туалет ходил.

"Нам так не жить", - подумал Митя, проводив его взглядом. Чернопогонник убежал, а он послонялся мимо "УАЗа" и полез в кузов, спрятаться от противных игольчатых капель. Усевшись на продолговатый армейский ящик, в каких обычно хранят взрывчатку, снаряды - всякое военное имущество, - Митя сначала сидел, ни о чем не задумываясь. Сыпалась водяная пыль, сверкая и мерцая вокруг фонаря, дрожали мокрые листья. Но спустя некоторое время стало совершенно очевидно, что следовало бы ему узнать, какое такое имущество в ящике, на котором он сидит. "А вдруг взрывчатка", - уговаривал он совесть, приподнимая крышку... При виде содержимого совесть его завиляла хвостом и тихонько лизнула под сердцем. Митя выхватывал из ящиков салями, печенье, шоколад, красную икру... Совать было некуда, и он возвращал на место печенье и красную икру, чтобы запихать в карманы икру черную, ветчину, банки с ананасами, еще что-то в красивой упаковке, снова икру, колбасу, соленые огурчики... Из каски - вот ведь пригодилась железяка! - торчало, как из универсамовской корзинки.

В актовом зале его встретил дружный батальонный храп. Он нашел Земляного, растолкал его.

- Как? Уже время?

- Тсс, буди всех наших. Встречаемся за кустами у черного входа.

- Что такое?

- Жрать!

Вскоре, ковыряя в зубах спичками, они стояли в темноте между зарослями и стеной и подставляли лица прохладным каплям. Бойченко разглядывал пустые, только что ими опустошенные банки. Что-то в красивой упаковке оказалось туалетной бумагой. Они разделили ее, наматывая на локоть. Лапину достался самый короткий кусок. Сейчас, когда все было съедено, они поглядывали на молчаливого, как всегда, смурного Лапина с явным сожалением, что и его позвали на пиршество...

- Я вот что думаю, - сказал Митя. - Это ведь все откуда-то взялось.

- Ломоносов! - качнул головой Тен.

- Мародерство, - охотно отозвался Саша Земляной.

- Ты думаешь?

- А то! Оно, родимое, и есть. В армейке икрой не кормят.

- Нехорошо как-то...

- О! Правильно, - сказал Саша. - Когда поел, можно и о нехорошем поразмышлять. Поразмышляй трохи, и баиньки. Уже моя смена, - и весело икнул.

Прямо напротив горкома росла из-под земли черепичная крыша бани. День мужской, день женский. Разрешили посещать баню и солдатам.

Недели две не мывшиеся бойцы сбегали по ступенькам предбанника с раскатистым "ура". Бушлаты падали на пол, сапоги разлетались по разным углам, порхали сомнительной расцветки портянки. Банщик, в белом халате и с виду вылитый хирург, унес в свой кабинет большой электрический самовар и больше не появлялся.

В городе Шеки явно любили три вещи: 1) сладости, 2) чай, 3) медицинские халаты.

Они забежали в сводчатые, полные горячих облаков залы, скуля от восторга и мотыляя на бегу всем, чему от природы положено мотыляться на бегу. Моющиеся оборачивались, сурово отводили глаза.

З д е с ь м ы л и с ь в т р у с а х. Намылив части доступные, немного оттягивали спереди резинку, быстренько пробегались т а м мочалкой, затем этот же фокус сзади... Солдаты почувствовали себя точно так, как чувствовали на медосмотре в призывных пунктах, когда их голым стадом водили мимо молоденьких медсестер, а усталый проктолог встречал их командой: "Развернитесь! Наклонитесь! Раздвиньте!"

После первого же посещения армией городских бань помывочные дни распределились следующим образом: день мужской, день женский, день армейский.

Женщины на улицах попадались редко, молодые - почти никогда. И всегда торопились. Мелькали, как осторожные птицы в лесу. Правда, была одна библиотекарша в библиотеке напротив старой гостиницы. Фатима. Носила юбку до колена и красилась хной. Она была довольно миловидна, но главное, чем выделялась, - живой мимикой и умными глазами. Солдат встречала ироничной улыбкой. И сразу как бы оказывалась в центре арены, очерченной хихиканьем, шепотком, подглядыванием сквозь книжные стеллажи.

Не кто иной, как дембель Решетов, пехотой прозванный Рикошетом, клеил ее с классическими гусарскими ужимочками. С шапкой на затылке, чубом вперед он входил, ставил локоть на стойку и, длинно забросив ногу за ногу, говорил:

- А не погулять ли нам вечерком? После наступления, так сказать, комендантского часа?

За книжными стеллажами раздавался взрыв хохота.

Потом, после непродолжительных пустых диалогов, они стояли врозь - он с дружками на улице, она с подружками за витриной - и, глядя друг другу в глаза, роняли реплики в зал. Он, в основном, скабрезности. Библиотекарша Фатима - неизвестно.

- В Баку училась, - кивал на нее Рикошет. - Столичная штучка.

Митя попросил ее:

- Что-нибудь умное, пожалуйста.

И она, смерив его взглядом и пожав плечами, дала журнал "Иностранная литература", черкнув лакированным ногтем под одним из названий: "Пролетая над гнездом кукушки".

...Они стоят у окон и смотрят на дождь. Особое состояние - смотреть на дождь. Молчат. Чувствуется - что ни скажи, все будет резать слух. Ремни у многих сняты, плоскими медноголовыми змеями свисают с плеча. Автоматы свалены кучкой на протертый топчан. Подходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Хорошо, что не выпало сейчас быть там, снаружи, в каком-нибудь карауле.

Сначала капало мелко, прошивало воздух тонкими серебряными нитками. Показалось - так и выльется весь, слегка посеребрив деревья. Но скоро дождь набрал силу, зашумел и стал сплошной клокочущей стеной. Кто-то выключил телевизор, и его не одернули. Стала слышна дробь, выбиваемая по жестяной крыше. Постепенно, один за другим, они сошлись у окон. Бежали по улицам местные жители, солдаты и офицеры вваливались в гостиницу. Снизу доносились их матерные междометия и тяжелое дыхание, а после по старым деревянным ступеням бухали сапоги, ступени ныли и потрескивали. На ходу отряхивая фуражки, офицеры торопливо пересекали холл и исчезали в коридоре, не обращая внимания на бездельничающих солдат.

Теперь Митя знает, что такое эти бетонные желоба вдоль улиц и для чего они нужны. Как ни клокочет дождь, вода сходит быстро, не собирается лужами у тротуаров. Дикая небесная вода усмиряется, послушно бежит по заданному руслу. Скручивается в жгуты, поблескивает бутылочным сколом, чернеет и пенится. Несет палую листву, ветви, похожие на рога плывущих оленей, - знаки разгулявшейся в окрестных горах бури. Желоба ливневки наполняются до краев, но удерживают поток.

В щели трухлявой рамы тянет грустью. Вспоминается такой же грустный день, далекий, из детства. Дождливый день в детском саду.

Гулять их не вывели. На потолке после завтрака разросся желтовато-бурый подтек с медленно зреющей в центре каплей. Какая-то девочка объяснила, что это так Божья матерь сделала, - и они стояли, задрав головы, не спрашивая у знающей девочки ни о чем. (Хотя было немного страшновато - кто она такая, эта "Божьяматерь", и зачем она это сделала?) А в комнате воспитателей говорили нехорошо про слесаря, что за ним уже пошли. (Тоже - кто такой и куда за ним пошли?) Потом - холодное окно, за которым все падает и падает дождь. И они, лежащие грудью на подоконнике, притихшие, с распахнутыми настежь глазами. Машины, прохожие, зонты. Задумчивые, в легкой акварельной грусти дети. Сейчас, рядком на подоконнике - такие близкие, будто обнятые за плечи кем-то, равно для всех родным...