Там, при реках Вавилона

Казалось, одно только воспоминание давалось ему без внутреннего озноба:

- Волкодав у нас был. Здо-ровый. Умный был, как профэссор. Обидчивый, ужас!

Наверное, они дружили, пес Раскат и мальчик Ваня. Дружбу эту старик помнил крепко. Выпущенная на волю, память легко, без запинки отчитывалась о том, о чем было дозволено. И оживал лохматый любимец Раскат - огромный, лапы, как лопаты. Царь-лежебока, самодержец всея дворовой своры. О нем Иван Андреич рассказывал - небывалое дело! - настоящие истории. Раскат ловит вора. Раскат сам в соседском курятнике. Раскат и бык. Поющий Раскат, или Полнолуние в станице Крымской. Раскат обиделся. Волкодав любил разлечься на крыльце, и тогда невозможно было пройти, приходилось перелазить. Отдыхает толкай его, пихай, толку мало. Однажды на него накричали. (Здесь пробел... Отец, конечно, накричал, кто ж еще - хозяин, отец. Запретное слово...) Раскат поднялся с крыльца и ушел. Только вечером спохватились: исчез. Звали, ходили с фонарем за огороды - нету как нету. Пришел через три дня, поутру. Худой, грязный, весь в репьях и навозе. Пришел, разлегся на крыльце простил, стало быть.

5

По утрам они сидели на своих БТРах перед расстреленным крест-накрест горкомом. В вестибюле у офицеров проходил утренний развод. После него одни разъезжались по своим караулам, другие, из караулов только что вернувшиеся, оставались дожидаться завтрака, чтобы поесть и лечь спать. Наконец-то спали по-настоящему, на матрасах.

Полчаса ожидания верхом на броне, без суеты, без построений на тихом, в золотистых солнечных бликах пятачке, были самым приятным кусочком суток.

Еще совсем недавно, всего лишь несколько дней назад, черные и белые "Волги" подвозили сюда начальников. Начальники выгружались, втягивая животы и придерживая шляпы, и шествовали ко входу. Они шли, небрежно одернув полы пиджаков умопомрачительного гэдээровского качества, зажимая под локтем папки и портфели, напоминая собою прекрасные флаконы с драгоценным содержимым. Вечность была разлита по ним. Скучноватая вечность накапливалась в складках гор, сгущалась ночными туманами. Утренние мостовые были, как янтарные четки, уложенные ровными рядами... Что могло прервать медовое течение вечности в игрушечно-карамельном городе Шеки? Зимой приедут шумные глупые туристы ломать себе ноги на снежных склонах. Туристки в обтягивающих окружности трико... уф, шайтан!

Напротив БТРов, на лестнице новой гостиницы, каждое утро стоял, упав плечом на дверной косяк и утопив руки в карманы, гостиничный портье.

- Глянь, фанфарон какой.

- Я таких у нас не видел.

- Пари-иж!

Фанфаронство его заключалось в бордовой суконной жилетке и черной бабочке.

Видимо, время утреннего безделья у солдат и портье совпадало, и они частенько разглядывали друг друга. Что и говорить, БТРы, припаркованные на стоянке горкома, должны были смотреться, как токарные болванки на стеклянной полке.

Папаши приводили детей на экскурсию. Уточняли:

- Как-как? Бе-те-эр?

Приносили фрукты. Частенько просили:

- Пусть чуть-чуть посидит, - и подавали вверх притихшего, счастливого от собственной храбрости ребенка.

- Да они же специально! - кричал, гоняя взад-вперед фуражку, замполит.Тупорылые вы создания! Это ж все специально, все продумано. Прикармливают вас, а вы как чижики неразумные!

- Товарищ капитан, разрешите спросить, - не утерпел однажды Бойченко. Может, их сразу прикладом по голове?

Трясогузка побелел от злости, но, наверное, было ему в тот раз некогда, и он только плюнул да махнул безнадежно рукой.

В каждом квартале висели свои запахи: от кафе они сворачивали к чайхане, проходили мимо пахнущего ванилином окошка кулинарного кооперативчика и упирались в столовую. Кто-то попробовал там пообедать... Денег с них не взяли: "Угощаем". Вот тут-то и началось! Прямиком шли в выбранное местечко, здоровались с официантами. Сняв бронежилеты, складывали их горкой в сторонке, ненавистные каски - тут же, автоматы прислоняли к стене. В столовой заказывали комплексный обед, в чайхане - чай и сладости. Здесь, у полусонного чайханщика, Митя и узнал, как называется это нарезанное ромбиками, с золотисто-коричневой медовой корочкой: бахлава.

- Бах-ла-ва, - вяло ответил чайханщик, чуть шире раскрыв и снова смежив веки.

"Бах-ла-ва", - спели дуэтом желудок и сердце.

Взяв себе чаю (ни на что другое денег у них не было), Митя с Сашей прошли к столику в глубине темного и тихого, как спальня, зала. И тут же следом им принесли тарелку с бахлавой. "Угощайтесь!"

Здоровенный детина с бакенбардами привстал из-за столика в противоположном углу и коротко кивнул. Не зная, чем ответить, Митя вскочил, гремя висящей на ремне каской, и кивнул в ответ.

Темная прослойка молотых грецких орехов в рассыпчатом тесте... корочка легко прокусывается благоговеющими зубами... ахх! все пропитано мммедоммм! В подвальчике чайханы, тихом и темном, его вкусовые рецепторы познали счастье. Бах-ла-ва...

Их поселили в старой двухэтажной гостинице в квартале от площади. Крутые скрипучие лестницы, высокие лепные потолки, длинные коридоры: двери, двери, двери. В номерах крашенные в голубой и салатовый цвет стены и мясистые тараканы. Кровати и тумбочки из солдатских номеров приказали вынести. Видимо, чтобы не нарушать постулата Устава о тяготах и лишениях воинской службы. В вестибюле второго этажа с грязным лысым ковром телевизор "Березка", на котором лежат предназначенные для переключения каналов плоскогубцы. Туалет с длинным рядом жестяных раковин и старых зеркал. Высокие окна с задвижками под потолком. Добротные и неудобные пятидесятые.

Каждое утро перед гостиницей начиналось одинаково. По золотистым утренним переулкам стекались к ее полукруглому крыльцу мужчины. Молодых не было. Исключительно пожилые. Впрочем, дряхлых не было тоже. Свежие крепенькие старички. Вновь прибывший скрупулезно, никого не пропуская, здоровался со всеми за руку. Завершив церемонию, вынимал из пиджака сигареты, закуривал. Некоторое время они стояли здесь, покуривая и перебрасываясь негромкими репликами. Докурив, неторопливым караваном мимо урны поднимались внутрь.

В холле за стеклянной перегородкой в углу их ждал парикмахер. В белом, разумеется, халате, с прямой спиной пожилого танцора, со стрижеными седыми усами. Живое доказательство того, что идеалы достижимы.

На стеклянной дверце висела нехитрая картонная табличка: "Парикмахерская" - часы работы, выходные дни. Но был он, несомненно, брадобрей, настоящий антикварный цирюльник. Когда в холле появлялись первые гости, цирюльник уже стоял у своей стекляшки, в элегантной стойке с белоснежным вафельным полотенцем на согнутой руке. Он не произносил ни звука. Встречая клиента, кивал головой и танцевально отступал в сторону, освобождая проход.

- Наверное, немой? - гадали солдаты.

И, не вытерпев, однажды спросили у здешнего чайханщика. Тот посмотрел на них удивленно, ответил:

- А чего болтать? Так и ухо отрезать можно, э!

Клиент усаживался поудобнее в дерматиновое кресло и задирал щетинистый кадык. Цирюльник укутывал его простыней, осторожными точными пальцами отжимал дымящуюся, из только что шумевшего кипятка салфетку и расстилал ее по лицу клиента, слегка ощупывая и придавливая - так слепые ощупывают лица и скульпторы - глину. Салфетка продолжала дымиться, но ни разу никто не вскрикнул, не обжегся. Мастер знал, что делал. Быстро взбив пену в фаянсовой пиалке, он срывал салфетку прочь и в три широких движения наносил пену. Опасная бритва летала по ремешку, прикрепленному к столику трельяжа и туго натянутому левой рукою цирюльника... Подойдя вплотную к креслу, он делал паузу, держа бритву лезвием вверх.

Высшая математика играла в его руках, блистала квантовая механика. Он выписывал по мыльной маске плавно и вместе с тем стремительно. Испачканная срезанной пеной бритва взмывала вверх, замирала, падала в таз и, коротко булькнув, взмывала снова, готовая к новой атаке... Он был тот, чьи руки познали науку, впитали сок ремесла - он был Ремесленник.