Голаны

- Рибавчи!

- Иссахар бен-Шаул! Пожизненно.

И по луже к Бакобзе и Шхадэ...

- Шимонович!

- Файвл бен-Ицхак! Осужден на девять лет.

Редким крапом в блоке Вав-штаим приговор в однозначную цифру.

Мастер в офицерских погонах прессует публично:

- За что?

Шимонович мнется... Ему неудобно... Вот так, при всех? А его удалец дубиной наотмашь - хрясь!

- Растление малолетних!

- К стене, мразь! - командует Носорог.

Шимонович бежит к стене - аргентинец с забацанными гормонами, собственных детишек еб, равноправный член беспредельной кичи; даже блатует порой...

- Смотри сюда! - корит меня Йосенька Абрамович и тычет двумя пальцами рогаткой в священную книгу Нида. - У тебя в конце месяца тест!

В моих наставниках Йосенька-Молоток, таксист из Хайфы, и мы читаем запоем книгу Нида.

- Йос, - говорю я старенькому Абрамовичу, я боюсь выходить с двушкой в приговоре под палки вон тех.

- Ты не из нашей кодлы, - успокаивает Молоток. - Ты под лапкой Шабака.

- Да... - говорю. - Да, да...

Тот, что огрел Шимоновича, прости за пошлость фразы, волнует мое воображение. Гнедой бес с лицом еврейского гладиатора и бабьими бровями!

Кандехаю на ватных ногах четыре шага и липну к прутьям двери.

Валлак, арс! И этот жизнелюб легкого поведения, любитель арены!

Тот же румынский синдром в глазах свинцовой непорочности. Так смотрел на меня подельник. Там, в следственной тюрьме Петах-Тиквы.

... Прострация бетонной норы без окон. Девять ступней в длину, пять в ширину. Жужжит вента про печки-лавочки прошлой жизни... именины в сорок четвертый раз... следак Эранчик. Не бьет... Февраль... Хешбон нефеш...

- Выводной! - ору. - Выводной!

- Что ты хочешь?

- Пить.

- Подойди к волчку.

Подхожу, мудила грешный...

- Тьфу! - орошает плевком выводной. - Пей, Калманович ебаный!!!

Тайманец-патриот окрестил меня Шаббтулей Калмановичем. Ничего. Отмыл очко сральника. Напился от пуза... Эранчик, Эранчик, Эранчик и выкладки компьютера: номер базы, номер склада, номер ракеты... Восьмерки крутишь, дурак! Подпиши, что НЕ ТЫ крал, и домой...

"Вот мчится тройка почтова-а-я... По Волге-матушке зимой... "

Пиздец! - прожигает. И он здесь... поет...

Я еще не въехал, читатель. Невдомек, за что и почем...

- Возвышаемся, братка! - ору. - Возвышаемся!!!

- Мойшеле, - слышу, - не бзди! Они пойдут с нами на соглашение. - Как в воду глядел побратим. И был прав. А когда человек прав, он не виноват. Это точно. Разве можно винить двуногих за жизнелюбие?

... Тусовались во дворе тюрьмишки поганой. Время прогулки для сук, подзащитных властью. То блядво! И мы с ними.

У меня уже, слава Б-гу, двушка в приговоре и два в "уме", а подельник о соглашении чирикает и стихи странные пишет. "Меня, как подушку, вспороли. А пух не собрать никогда!"

Я уже и ракета, и ракетоноситель, и завтра утром меня воронок закинет в созвездие Ницан, и вот мы приняли спиртяги от доктора милосердного и тусуемся на прощанье, трекаем, как соскочит, отдышится и листочки мои сволокет издателю путному. Гонорар чтоб на ларек осел...

- Миша! - говорит мне подельник и руки на плечи кладет, чтоб я лучше слышал. - Я-то какое отношение имею к ракете?! (Это он меня, но уже как бы медиум спрашивает.) Я причастен к ракете??!

И уже не ртом, а глоткой:

- Ты, тварь, свидетель обвинения!!!

Ну, что ж, я еще не зек, читатель. Я только абитуриент с приговором и оседаю, немею под наглостью. Нагрузился чужой паловой, сплю, фраерок, и еще не понял. Жизнелюбы вообще не спят. Никогда!

- Йосенька, - говорю. - Что должен сотворить семит в Израиле, чтобы попасть под домашний арест?

- О-о-о!!! - сказал Йосенька Абрамович. - О-гого-гого!!! О-гого-гого-гого и даже больше!!! Прочтем книгу Нида, все узнаешь.

- Радар?

- Все не так просто, пацан. Все совсем не просто. Тебя мамой не прессовали?

- Б-г миловал, - говорю. - Прибрал в малолетстве.

- Дай скорее сигарету и сопи в тряпочку, - сказал Йосенька Абрамович и дважды ударил себя ладонью в грудь. - Я тебе расскажу, как прессуют! Подпускают в нужный момент старенькую еврейскую маму к сыночку-преступнику. Старенькую больную маму, обезумевшую от наглого шмона на предмет наркотиков и холодного оружия между ног. Старенькая больная еврейская мама рыдает "цим ломп" Ей страшно и стыдно среди казенных жоп, решеток и шлюх с оловянными рожами. Орут дети и надзиратели. Мама явственно хочет пить и сбежать одновременно. Но... Дай сигарету! - прессует Йосенька.

У меня нет выхода. Мне интересно, куда убежала мама...

- Но... - продолжает счастливый старик. - Открывается дверь, и вас, дюжину хуеглотов в оранжевых рубахах с синим отложным воротничком и клеймом на груди "Шабас", вводят в комнатушечку с мелкой сетью до потолка. Бездельники за сетью бросаются на абордаж, мнут и давят друг друга, а вам простор. Вам даже комфортно, только курить хочется. Пару б затяжек. Терпигорьцы твои уже устроились по хамулам, а ты все не видишь, кто к тебе пришел. Воровским ухом на микропоре ловишь родной писк: "Сынок! Я тебя не вижу!"

Твои мозги хорошо задрочены текущими событиями, и тебе кажется, нет, ты даже уверен, что слышал: "Сынок, я тебя больше не увижу!"

- Мама! Мамуня!!! - кидаешься ты на голос, на сеть. - Пропустите, бляди, старую женщину!

Семиты жалеют твою еврейскую маму, и вот она рядом. Она видит тебя и плачет.

- Майн зин, - спрашивает мама, - где твоя одежда?

- Стирают, мама. Скоро просохнет...

- Это хорошо, что ты стал религиозным, - шепчет старушка. - Теперь я спокойна.

- О чем ты говоришь, мама! Какая религия на пересылке?!

- Не лги мне! Маме не лгут. У тебя на сорочке написано "Шабес".

- Да, мамочка... Ты сигареты не принесла?

- Нет, сынок. Сказали, нельзя.

- Хорошо, мамочка. Дай я тебя поцелую.

- Как, сынок?

- Крепко. Просунь в сеть палец.

И ты берешь губами корявый палец своей старухи, как соску-пустышку в детстве, и мама затихает...

- Э-э! - оттягивает тебя за отложной воротничок надзиратель-грузин. Пашель!!!

Кусок нихуя из Кулаши заподозрил членовредительство. Он не хочет, чтобы старушке отгрызли палец в его смену.

Свидание окончено.

- Всо! - объявляет. - Иды!

- Береги себя, мамочка!

- Молись и не лги, сынок! Никому не лги. Я буду тебя навещать...

- Кончай, Молоток, - обрываю Йосеньку. - Хабака к нам идет.

- Так тебя мамой не прессовали?

- Нет.

- Жаль. Очень жаль следователя. С несерьезным клиентом связался.

- Это я забоюсь, Йосенька. Жизнелюб передал на Тель-Монд через визитера пейсатого: "Если я, - говорит, - сяду, ну, не дай Б-г, сяду, я его на зоне завалю!"

- Крутой, видать, сионист!

- Да, Йосенька. Это у них семейное.

- А ты, шмок, вены вышвырнул?

Я молчу, соглашаясь.

- И из Тель-Монда, да, в беспредел Вав-штаим?

Я молчу, соглашаясь.

- Теперь ты понял, где тюрьма, а где бейт-тамхуй?

- Кончай, Молоток, - говорю. - И поверь мне, что я что-то понял. Только там меня кум принуждал к откровению. Принуждает, блядь, а отказать неудобно. Вот я и вышвырнул.

- Шмок, - говорит Йосенька.

Я молчу, соглашаясь.

Глава вторая

РЕМЕЗ

Сидели под замком в тюремной синагоге. Трепались вполголоса с Йосенькой за жизнь и ждали десятого, благодати ради.

Во дворе "купали" какую-то камеру, лил февральский дождь, а время на послеполуденную молитву подпирало.

- Машиях не придет! - сказал реб Сасон-ложкомойник. Шестерка Сасон у реб Гурджи, раздавалы паек, как левит у коэна.

Он сдернул с плеч талес, аккуратно сложил и засунул в торбу.

Реб Гурджи тоже снял талес.

У них началась криза, и это было понятно без комментариев Раши.

Реб Гурджи извлек из бушлата бутылочку адолана и сосредоточился. Ногтем большого пальца отмерил лучшую половину, сказал: "Леитраот", - и исчез, как каббалист.