Смерть Вазир-Мухтара

е две чашки кофе. Грибоедов глотнул и с отвращением отставил свою чашку. - Желудочный кофе, - пояснил Чаадаев, прихлебывая, - меня выучили варить его в Англии. "Много чему тебя так выучили", - подумал Грибоедов. - Я многому там научился, - сказал Чаадаев, пристально глядя на него. - Но не всем дано научиться. Пружины тамошней жизни сначала прямо отталкивают. Движение необъятное - вот все, не с чем симпатизировать. Но научитесь говорить слово home (1), как англичанин, и вы позабудете о России. - Это отчего же? - Потому что там есть мысль, одна спокойная мысль во всем. У нас же, как вы, вероятно, успели заметить, ни движения, ни мысли. Неподвижность взгляда, неопределительность физиогномии. Тысяча верст на лице. Он позвонил. Вошел Иван и вопросительно глянул. - Можешь, любезный, идти, - сказал снисходительно Чаадаев. - Это я так позвонил. Иван вышел. - Вы видели это лицо? - спросил спокойно Чаадаев. - Какая недвижность, неопределенность... неуверенность - и холод. Вот вам русское народное лицо. Он стоит вне Запада и вне Востока. И это ложится на его лицо. "Ну и соврал", - с сладострастием подумал Грибоедов. - Ваш человек не русский, - сказал он холодно Чаадаеву, - он только кривляет свое лицо, он вас копирует. А мы кто? Поврежденный класс полуевропейцев. Чаадаев смотрел на него покровительственно. - О, любезный друг, какая у вас странная решительность мнений и разговора, вообразите, я ее встречаю везде, кругом, ее - и немощность поступков. Грибоедов не ответил, и наступила тишина. - --------------------------------------(1) Дом, домашний очаг (англ.). Чаадаев увлекся кофеем, прихлебывал. - У нас тоже есть мысль, - сказал вдруг Грибоедов, - корысть, вот общая мысль. Другой нет и быть не может, кажется. Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать. Я в Париже не бывал, ниже в Англии, а на Востоке был. Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего, потом к познанию. Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте. Чаадаев пролил кофе на халат. - Да, да, да, - сказал он недоверчиво и жадно поглядывал на Грибоедова, - помнится, я читал об этом. - О чем читали? - остолбенел Грибоедов. - Но, бог мой, и о корысти и... проект. Вы читали Сен-Симона? И потом... милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Review". Грибоедов насупился. Склизкие глаза Чаадаева на него посматривали. - Да, да, - говорил Чаадаев тускло, - это интересно, это очень интересно. - Мой друг, мой дорогой друг, - сказал он вдруг тихо, - когда я вижу, как вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы - не творите более, но погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам: зачем вы стоите на моем пути, зачем вы мне мешаете идти? - Но вы, кажется, и не собираетесь никуда идти, - сказал спокойно Грибоедов. Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы. Открылась лысина высокая, сияющая. Он сказал, гнусавя, как Тальма: - О мой корыстный друг, поздравляю вас с прибытием в наш Некрополь, город мертвых! Долго ли у нас погостите? Провожая Грибоедова, он