Цвет черемухи

Наденька, не видя, смотрела в свой дневник и думала, что если ее любовь к Егору безответна, то жить не стоит. Она так и написала: "Жить не стоит, если в жизни нет любви!" Захлопнув дневник, выехала из комнаты. Бабушка сидела на кухне и, задумавшись, смотрела в окно.

- Бабушка! - крикнула Надя. - Я не могу больше так жить! Ну зачем, для чего я живу, милая? Если это наказание, то за что? Скажи, может быть, ты знаешь? За что?!

Наденька разрыдалась, и Марья Касьяновна разрыдалась вместе с ней горько, как никогда прежде.

Где-то далеко заворчал гром. Раскаты его приближались. Все вокруг потемнело, стихло на мгновение - и вдруг оглушительный треск, словно небо раскололось. Через все небо от горизонта до горизонта с запада на восток стремительно пролетела ослепительная молния. Следом вторая, третья. Надей овладел ужас, ее сковал страх перед всесильной и грозной природой.

А небо все сотрясалось от грома и молний, но на землю не упало еще ни одной дождинки. И вдруг Надя стремительно выехала за дверь, потом за ворота. Она направлялась к Егору.

Сомов, завороженный огненной пляской неба, сидел, не зажигая света, посреди мастерской, Лукерья убежала к телке, чтобы той было спокойнее с хозяйкой. Сомов не увидел, не услышал, а почувствовал, что в дверях Надя. Он повернулся. Наденька бросилась к нему, забыв о кресле, и чуть не упала, но Сомов успел подхватить ее на руки.

- Егор! Милый! Я так бежала сюда... Я бежала к тебе, сказать, что ты волен в своих чувствах! Понимаешь, милый мой, так нельзя любить, как я, нельзя! Это грешно и преступно! Любовь не должна быть эгоистичной! Если любишь - значит любишь, и все! Ведь правда? Вот бабушка меня любит и ничего же не требует взамен! И всякая любовь, она должна быть очень высокой! Она должна быть такой высокой, чтобы мы, даже если... Вот даже если бы захотели, не достали бы ее! Она как солнце... И ты меня прости! И пожалуйста... Егор, у меня была Катя... Что делать? Ты ее люби! Она очень... Если хочешь знать, я не имею права на любовь! Но как мне хорошо с тобой... Почему-то совсем не страшно. А когда тебя нет, мне ужасно страшно! Мне кажется, что я скоро умру! Но у меня был ты! И если я умру, был ты... Наденька заплакала, уткнувшись ему в плечо.

За окнами все стихло, и тут же сплошной лиловой стеной обрушился ливень.

После грозы на короткое мгновение все жило тихой, спрятанной жизнью. Но выглянуло солнце, и омытый, заполненный озоном и испарениями трав воздух стал легким, запели птицы, а над островом выросла радуга.

- Воду пьет, - сказала Надя, глядя на радугу. Она уже успокоилась, и только чуть побледневшее лицо ее еще хранило следы слез. - Егор, а почему ты никогда не рассказываешь мне о своей московской жизни? - вдруг спросила она.

- Не знаю.

- А ведь мне интересно, как ты добивался успеха, как жил.

- Все это я могу уместить в одно слово - труд.

- У тебя бывало отчаяние?

- Да... Видишь ли, Надюша, я приехал в Москву, уже не имея родителей, а следовательно, и поддержки. Но я не пробивал себе дорогу локтями, хотя следовало бы. И когда признание получали пустые, наглые... Не хочется сейчас об этом говорить. Еще не отболело. Но вот что всегда меня поддерживало, так это то, что я - русский человек, пришедший на эту землю, чтобы увидеть ее глазами своего народа. Немного, да?

- Немного.

Надя замолчала. Видимо, никогда раньше ей не приходилось думать об этом.

- Егор, а ведь все эти люди, что нас окружают, и есть наш народ?

- Конечно.

- И мы сами есть часть его.

- И мы сами плоть от плоти его.

- Как это здорово! Послушай, так вот же и смысл жизни! Прибавить к имени народа еще пусть негромкое, но и свое! Вот я часто бываю на кладбище. Оно очень старое, но каждая могила сохранилась. Там даже есть самая первая! И есть дата - 1689 год. Здорово, да? Дата есть, а имя человека стерлось. Я спросила одну бабушку: а кто там похоронен? Она ответила так, словно всегда знала этого человека: "Там-то? Так Никола Полуянов. Никола Хрисанфыч!" Стала я о нем узнавать. Оказывается, он первый срубил деревянную часовенку. И об этом помнят. Понимаешь, жил на земле Никола Полуянов! Добрый человек русский.

Вошла тетка Лукерья:

- Чё притихли?

- А мы не притихли, мы разговариваем.

- Ну да и я с вами. А то бы пошли подышали. Не воздух - мед! Егорша, я вот что хочу спросить: как помру, с домом как? Дом жалко. Дом хороший!

- Не помирай, теть. Живи.

- Ладно, поколь поживу, а после? Я ить на тебя дом записала.

- Надюша, давай займемся музеем? Станем собирать иконы, посуду, мебель...

- И стеклотару! - раздался неожиданно низкий голос.

Сомов повернулся и увидел на пороге огромного светловолосого мужика. Лет ему было около сорока. Лицо загорелое, чуть выпирающие скулы. Глаза серые, красиво очерченные темными ресницами.

- Савва! - радостно крикнула Надя.

Савва, чуть пригнувшись, вошел в мастерскую.

- Здорово, Надя! Здорово, Лукерья!

- Да ты как к нам собрался?

- Потянуло.

- И то! И то! Без людей жить... И то! А это племянник мой, Егор.

- Да слышал, - сказал Савва и руки не подал.

- Савва, ты что?! - возмутилась Надя. - Почему руки не подал, не познакомился?

- Велишь? - спросил он.

- Велю!

- Добро. - Савва неслышно и в то же время мгновенно оказался рядом с Сомовым. Протянул ему руку. Ладонь была огромной, и когда Савва пожал руку Сомова, тот понял, что в этой ладони камень хрустит.

- А я, собственно, за вами, Егор Петрович.

- Да ну?

- Да. Баню я сладил. Прошу.

Сомов согласился.

- Так мы после бани придем! - сказал Савва Лукерье и быстро вышел.

- Он не ходит, а летает, - сказал Сомов.

- Точно! А в баню сходи-сходи! - поторопила его Надя.

Вышли за ворота.

- Сейчас жары пойдут. Косить можете?

- Нет, - признался Сомов.

- А косить надо. У тетки - корова.

- Я знаю.

- Я тебе вот что скажу, Егор Петрович, ты тут не играй, понял? Тут тебе не место играть.

- Я не понял.

- Не понял, да? Понял ты. И музея никакого ты не сладишь. То-то! Знаю я вас.

- Это кого - "нас"?

- Тебя!

- Ты меня в баню пригласил или учить? - Сомов остановился.

- Не нравится? - спросил Савва.

- Не нравится.

- Тогда прости.

- Бог простит! - Сомов повернулся, чтобы уйти, но Савва оказался впереди.

- Ладно, остынь. Я же сказал, прости - значит, прости.

Дальше пошли молча. Проходя мимо столовой, Савва выругался:

- Ну ты погляди-и! Столовая в селе, а?! Чтобы бабы вовсе отучились готовить.

- А если кому некогда?

- Это кому некогда? Погляди, кто в этой столовке? Одни алкаши! Получается, не деревня, а сброд! У меня дед правильно сказал: вся пьяная зараза пошла после отмены крепостного права.

- А ты сам не пьешь?

- Никогда.

- Серьезно?

- А зачем? Ты знаешь, Егор Петрович, и женщины меня боятся. Ты, говорят они, черт! А я не черт! Я леший! - Савва улыбнулся. Зубы у него оказались белые, ровные.

Баней заведовал Яшка-паромщик. Он бегал в одних кальсонах, обливаясь потом, из бани к колодцу.

- Воду вам достаю! - отрывисто, словно пролаял, сказал Яшка. Колодезная вода после бани - как вермут с утречка!

Когда разделись, Сомов с восхищением оглядел фигуру Саввы. Под белой, в отличие от лица, совсем незагорелой кожей ходили бугры мышц. Плоские и твердые, как булыжники. Яшка даже перекрестился:

- И как ты такое носишь? - Покачал головой.

Савва взъерошил свои золотистые курчавые волосы и кивнул на дверь:

- Как там?

- Зверь! - делая страшное лицо, сказал Яшка. - Туда войдешь, обратно вынесут!

Сам Яшка не парился, но баню делал хорошо. Для него было истинным удовольствием наблюдать за парильщиками и слушать похвалу.

- Ты нынче, Яшка, себя превзошел! - лежа в ледяной ванне, рокотал Савва.