Том 2. Сцены и комедии 1843-1852

В этот же день Некрасов писал Тургеневу о его пьесе: «Ваша комедия „Холостяк“ в IX № „От. зап“. — просто удивительно хороша, особенно первый акт» (Некрасов, т. X, с. 132).

«Темные слухи дошли до меня, любезнейший Краевский, — писал последнему Тургенев 22 октября 1849 г., — что Вы напечатали в ОЗ моего „Холостяка“. Желаю, чтобы он понравился русской публике».

Отклики на «Холостяка» в печати были столь же противоречивы, как и в устном обмене мнениями об этой пьесе в литературных кругах и в переписке ее первых читателей и зрителей.

На страницах некрасовского «Современника» А. В. Дружинин безоговорочно признал, что в новой своей комедии «Холостяк» «автор представил нам настоящую, живую, новую русскую комедию, которая умна, занимательна, свежа, удобна для сцены и произвела бы на ней большой эффект… если б для нее сыскались старательные актеры и публика, предпочитающая топкий анализ двусмысленным шуткам, пересыпанным солью… солью вовсе не аттическою!» (Совр, 1849, № 10, отд. «Смесь», с. 288).

Анонимный рецензент «Холостяка» в журнале «Северное обозрение», детально разбирая комедию, как «одно из редких прекрасных явлений в нашей литературе», горячо приветствовал возвращение Тургенева к работе для театра и не сомневался в том, что новая пьеса, несмотря на ее некоторые «длинноты и лишние лица, каковы Созоменос и Пряжкина», «открывает автору „Записок охотника“ настоящее его назначение», то есть продолжение и утверждение традиций Гоголя в национальной русской драматургии (Северное обозрение, 1849, т. II, кн. 2, отд. «Смесь», с. 642–658).

В «Театральной хронике» ноябрьского номера «Отечественных записок» за 1849 г. комедия «Холостяк» определялась как «весьма замечательное явление на нашей сцене»: «Взятая из так называемого чиновничьего мира, она едва ли не первая пьеса, где человек, живущий честным трудом, не осмеян, не отмечен грязными чертами, низкими целями. Перед вами люди с странностями; одни — среди своего необразования довольны спокойною совестью, другие — с желанием выйти из своего круга. И те и другие порой смешны, но вам и в ум не приходит смеяться над ними: в них прежде всего человеческие черты. Но это еще не единственная цель комедии: в ней много интереса общего: под наружностью комедии в ней скрыта серьезная драма, какую зоркий наблюдатель увидит не в одном чиновничьем мире, а в целом обществе. Называем драмой, потому что многое из того, что смешно — в существе грустно». Переходя к характеристике исполнителей основных ролей в пьесе, критик утверждал, что «Холостяк» «вообще был разыгран весьма удовлетворительно, с большим согласием и почти все актеры поняли его, как вещь серьезную. Так оно и должно быть со всякою порядочною комедиею. М. С. Щепкин создал лицо Мошкина с необыкновенною простотою. Вы забываете, что он перед вами на сцене: его замешательство в минуту прихода Фонка, беспокойство, с каким ou является к Вилицкому, потом сцена, когда получает письмо н хочет стреляться, наконец, объяснение с Машей — во всех этих сценах было так много простоты и истинного одушевления, так много серьезности под наружностью странною и оригинальною, что нельзя было не сознаться: как много высокий комик должен иметь ума и таланта» [265].

Правда, в январской книге «Отечественных записок» за 1850 г. анонимный рецензент пьесы Тургенева внес несколько существенных коррективов в предшествующий отзыв журнала о новой комедии Тургенева, отметив в ней и некоторую «незрелость», и отсутствие той «оконченности и того тонкого очертания характеров», которые показаны были в сценах «Где тонко, там и рвется» (Отеч Зап, 1850, № 1, отд. V, с. 18).

Пессимистические представления А. В. Дружинина об отсутствии на нашей сцене корней для настоящей «русской комедии» из-за неподготовленности актеров к подлинно художественному ее воплощению, а зрителей к серьезному восприятию реалистической пьесы заставили Некрасова полемически заострить на страницах «Современника» давно обещанный им Тургеневу отчет о постановке «Холостяка» в Петербурге.

В самом деле, тот «явный интерес и удовольствие», с которыми публика премьеры смотрела 14 октября 1849 г. пьесу Тургенева, те жаркие толки и споры о новой комедии, которые «можно было слышать в партере и коридорах театра», то «уважение» и «внимание» к оригинальному драматическому произведению, которое с таким одушевлением проявлено было всеми исполнителями тщательно поставленного «Холостяка», Есё это, по мнению Некрасова, говорило о несомненном «сочувствии к русской комедии» и не оставляло места опасениям, получившим выражение в статье Дружинина.

Оживленный обмен мнениями о «Холостяке» и общие вопросы о путях русской драмы, поднятые в связи с его постановкой, с одной стороны, объяснялись тем, что прежние комедии Тургенева не попадали на сцену, а с другой — тем, что та или иная судьба новой пьесы могла предопределить исход давнишней тяжбы писателей группы «Современника» и «Отечественных записок» с блюстителями затхлых традиций господствующего театрального репертуара. Надежды, возлагавшиеся на Тургенева как драматурга, заставляли его единомышленников быть не только на страже его интересов в печати и на сцене, но и самыми придирчивыми критиками, строгие оценки и предостережения которых могли бы быть учтены молодым автором в следующих его произведениях для театра. Вот почему и Некрасов, восторженно отозвавшийся о комедии тотчас после ознакомления с нею (см. выше), свой хвалебный разбор «Холостяка» в «Современнике» после премьеры пьесы дополнил несколькими тонкими соображениями и по поводу ее явных дефектов [266]:

«Главный недостаток, много повредивший полному успеху комедии и замеченный всеми, — растянутость, недостаток, почти неизбежный в каждом первом произведении для сцены и за который, следовательно, нельзя винить автора. В первом акте почти нет ничего лишнего, но второй утомил зрителей. Начинается он монологом, в котором Вилицкий высказывает свое колебание; жениться на Маше ему уже не хочется после того, как светский друг его фон Фонк нашел и Машу и всё семейство ее слишком недостойными великой чести породниться с Вилицким; отказаться и страшно и совестно. Приходит фон Фонк с греком Созоменосом (лицо, заметим мимоходом, на сцене совершенно лишнее, чего не кажется в чтении), и Вилицкий, прося его совета в своем затруднительном положении, опять отчасти пересказывает то, что уже высказал в первом своем монологе.

Первый акт начинается монологом слуги, развалившегося в барских креслах, второй кончается тем, что слуга ложится на господский диван отдохнуть, с соответствующими прибаутками. Эти две сцены произвели неприятное впечатление, напомнив Осипа (в „Ревизоре“). Мы уверены, что автор совершенно не рассчитывал посмешить ими, а поместил их потому, что так действительно бывает в жизни; и в чтении они проходят совершенно незаметно; но автор не расчел, что на сцене их будет произносить актер, и как подобную роль в десять слов нельзя дать хорошему актеру, то следовательно плохой актер; что он, пожалуй, вообразит, что собственно от его роли зависит успех или падение всей пьесы, постарается, чтоб роль вышла как можно поэффектнее. Таким образом из мимолетных десятка слов выйдет нечто торжественное, на чем зритель поневоле приостановит свое внимание, хотя приостановить тут его внимание автор не желал, да и причины не было. Избежание подобных неприятностей, часто обращаемых поверхностными судьями в вину самой пьесы, приобретается только знанием сцены, и часто даже той сцены в особенности, где играется ваша пьеса. Сделаем еще следующее замечание; оно, пожалуй, ничтожно, но показывает, как должен быть осторожен иногда автор, пишущий для сцены. У г. Тургенева часто попадаются несколько тривиальные фамилии. — Где вы остановились? — „В доме Блинниковой“. С кем приехали? — „С купцом Сивопятовым“ и т. п. Из этого выходит вот что: актер, встретив в своей роли подобную фамилию (особенно, если роль незначительна и досталась плохому актеру), чаще всего думает, что автор вставил ее с намерением рассмешить; поэтому он произносит ее с особенным ударением, — раек хохочет, а образованный зритель, не вникнув в дело, сожалеет, что автор прибегает к такой избитой манере остроумия! Конечно, подобные мелочные промахи могли бы легко быть предупреждены при личном присутствии автора на репетициях пьесы, но г. Тургенева в Петербурге нет».