Том 2. Сцены и комедии 1843-1852

«Г. Щепкин прекрасным исполнением своей роли в первом действии не оставлял желать ничего лучшего, — признавал критик. — С каким умением и достоинством воспользовался он всеми разнообразными положениями и переливами своей роли в первом действии! Сколько откровенной, бесхитростной радости, сколько самой нежной, именно отеческой любви показал он в старческом сердце Кузовкина при встрече приехавшей Ольги Петровны! Как цельно и с какою естественною прямотой отдавался он ласкающей его надежде во время рассказа об иске, который ведет он за какое-то поместьице! С какою правдой и постепенностью перешел он в экзальтированное состояние опьянения, именно старческого опьянения! Какими, наконец, искренними невольными слезами заплакал он под шутовским колпаком! Это была не простая слезливость, а горячее истинное чувство. К сожалению, нельзя сказать того же об игре г. Щепкина во втором действии, где он был уже много холоднее и однообразнее, чему, конечно, помогала и самая роль, не столько интересная во второй ее половине. Большой рассказ Кузовкина у г. Щепкина вышел как-то вял и неприятно плаксив. Кроме того, мне кажется, что бенефициант закостюмировался не совсем удачно: вицмундирный сюртук Кузовкина больше походил на квартальнический, чем на дворянский. Впрочем, может быть, почтенный артист имел на это свое основание».

Этот взыскательный, но, видимо, очень объективный разбор исполнения Щепкиным роли Кузовкина заканчивался краткой характеристикой сценической интерпретации других образов комедии: «Г. Шумский совершенно верно передал очень типичную личность Тропачева; в его исполнении было много всего, что нужно для обрисовки этого помещика, т. е. бездна дерзости, наглой заносчивости и какого-то особенного, деревенского фатовства. Г. Садовский необыкновенно тепло и осязательно сыграл маленькую пяти-шестисловную роль Иванова, забитого и угнетенного, но прямодушного и доброго. С уморительною, строго-комическою застенчивостью держал он себя в присутствии Елецкого и Тропачева; каждым движением показывал он, что находится в положении вороны, залетевшей в высокие хоромы. Г. Калинин был также совершенно на месте в роли силача и грубача Карпачова, этого медведя в образе человеческом; он сумел усвоить себе всю звероподобность и отвратительное холопство этого дворянина-прихвостня. Обо всех остальных исполнителях можно только сказать, что они были недурны» (Моск Вед, 1862, 11 февраля, № 33; перепечатано в кн.: Баженов А. Н. Сочинения и переводы. М., 1869. Т. 1, с. 154–155).

Отклик на московскую постановку «Нахлебника» сохранился в очерке M. E. Салтыкова-Щедрина «Глупов и глуповцы» (1862), оставшемся ненапечатанным при жизни писателя. Сюда были перенесены два тургеневских персонажа — Карпачов и Тропачев — с характерной отметкой под строкою: «Роль Кропачева исполняется на московской сцене г. Калининым с изумительною правдою» (Салтыков-Щедрин, т. 4, с. 204) [260].

В Петербурге премьера «Нахлебника» состоялась 7 февраля 1862 г. в бенефис Ф. А. Снетковой.

«Имя И. С. Тургенева опять появилось на афише, — отмечал А. И. Вольф в своей „Хронике петербургских театров“. — Г-жа Снеткова 3-я выбрала себе в бенефис его комедию „Нахлебник“ и заняла, конечно, роль дочки, вышедшей замуж за светского барина — Елецкого. Роль Кузовкина (нахлебника) предложена была В. В. Самойлову, но он от нее отказался и, вероятно, потом раскаялся, когда увидел — как великолепен был в ней Васильев 2-й. В особенности удалась ему сцена, где Кузовкина хотят заставить выкидывать коленца в присутствии дочери: „За что же, за что же!“ было сказано им с таким чувством и правдою, что весь театр задрожал от рукоплесканий» [261].

Петербургская театральная аудитория высоко оценила игру П. В. Васильева и Ф. А. Снетковой, но оказалась совершенно равнодушной ко всему тому, что определяло гражданский пафос комедии, находившейся под запретом около 14 лет. Несмотря на то, что ни либеральная, ни революционно-демократическая общественность никак не реагировали на постановку «Нахлебника», эта пьеса всё же продолжала волновать чинов государственного полицейского аппарата, добившихся, после июньских пожаров 1862 г. и ареста Н. Г. Чернышевского, снятия ее со сцены. «После малого пребывания на сцене опять был снят с нее „Нахлебник“, — рассказывает хорошо осведомленный П. В. Анненков в одном из набросков своих воспоминаний. — Администрация признала свою ошибку в дозволении комедии и объяснила защитнику ее настоящую причину своей жестокости — время было эмансипации и она боялась, что комедия раздражит еще и без того тревожно настроенную публику и послужит предлогом к переносам политических страстей с арены публичных прений в театральный партер, опасались и враждебных и симпатических заявлений» [262].

Третья редакция «Нахлебника», не попавшая в 1862 г. на сцену, впервые опубликована была в Т, Соч, 1869, ч. VII. При подготовке этого издания Тургенев внес в текст «Нахлебника» новую сцену объяснения Елецкого с Кузовкиным, написанную в 1861 г. (см. с. 164, начиная со слов: «Только позвольте мне не сопровождать вас» и кончая строкой: «Ну, хоть убей он меня» в монологе Кузовкина на с. 166).

Сверх того, Тургеневым сделано было еще несколько изменений в журнальной редакции комедии, имевших целью, во-первых, завершение ее литературной отделки и, во-вторых — предельное сокращение пьесы, обеспечившее выигрыш места и времени для вставной сцены во втором акте. Вся правка печатного текста «Нахлебника», опубликованного в «Современнике» в 1857 г., была подытожена Тургеневым в особой таблице, собственноручно сделанной им в 1868 г. для издателя его сочинений — Ф. И. Салаева. В этой таблице было шесть рубрик: «Страница», «Строка», «Напечатано», «Читай», «Выкинь», «Вставь». Страницы и строки имели в виду текст комедии в «Современнике».

Восстановив прежнее название пьесы («Нахлебник» вместо «Чужой хлеб»), Тургенев, вместе с новой сценой объяснения Елецкого с Кузовкиным во втором акте, внес в пьесу еще один небольшой диалог Кузовкина с Елецким (с. 169, от слов «Вы берете деньги» до «А!» включительно), добавил строку в обращении Елецкого к Ольге (с. 169): «Домашнее спокойствие не десяти тысяч стоит» и в трех местах дополнил речевую характеристику Тропачева: (с. 138, после слова «почтеннейший») «Робеть… в порядочном обществе это не принято»; (с. 160, после слов: «А ваш бильярд удивительно хорош») «Только представьте, г-н Иванов отказался играть со мною! Говорит: у меня голова болит. Г-н Иванов… и болит голова!! а?»; (с. 169, после слов: «всё вообще… Да, да») «Природа и поэзия — это мои две слабости! Но что я вижу? Альбомы! Точно в столичном салоне!»

Как указано выше, при переработке пьесы в 1868 г. были сделаны некоторые сокращения. Так, на с. 114, в характеристике Елецкого как «человека дюжинного, не злого, но в сущности без сердца» сняты были слова: «но в сущности»; на с. 133, после реплики Тропачева о Сен-Жорже, снята была ремарка: «Рисуется»; с. 149, в реплике Елецкого: «Я старику этому объяснил, что, наконец, ему самому будет неприятно остаться после подобной, так сказать, сцены» — устранены были слова «наконец» и «так сказать»; с. 152, в монологе Кузовкина устранены были строки: «и дернула же его нечистая сила на старости лет буянить»; в объяснении его с Ольгой были сняты строки: «Да-с. Вы не глядите, что я… того-с…, да-с, Ольга Петровна, богом вам клянусь, я никак то есть этого не ожидал… я так и думал умереть, никому на свете не сказавши… Виноват, виноват, простите великодушно», и далее: «Начала ваша матушка сокрушаться, сохнуть, плакать… Он сперва, было, и поприудержался, да нет! Осилил лукавый»; с. 157, там же: «Она… со мной… вообразите вы испуг вашей матушки»; на с. 160 исключены были строки: «Елецкий. Оно, положим, для вас несколько неприятно будет… Но вы все-таки человек благоразумный — притом, я вижу; вы чувствуете свою вину — вы поймете… Кузовкин. Слушаю-с»; на с. 161 сокращен диалог Елецкого и Тропачева об охоте: «Тропачев. Когда хотите. Елецкий. Я готов хоть завтра Тропачев. Извольте, с удовольствием — вот постойте»; там же изъята ремарка о Карпачове:»после минутного молчания».