Прорыв

Дов поднял руку, затих Левант. Даже неправдоподобно... -- Ребята! -закричал он. -- Советское еврейство поднялось. Оно давит на тюремную дверь. Пытается ее открыть, вышибить... Я почему это говорю? А потому... Надо помогать!.. Достойны мы имени людей, евреи, если мы откажемся тянуть с этой стороны?!.. Только так откроем! С двух сторон. Тяни-толкай! И тюремная дверь вылетит!

Двор закричал, замахал флажками. Вероника зааплодировала неистово. Различив среди толпы студентов-американцев, она повторила для них по-английски: -- Push and pull! Тяни-толкай!..

-- На демонстрацию, студенты! -- прохрипел Дов, проглотив комок в горле. -- Сразу во всех городах. В Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе!.. Солидарность! Солидарность! Трусов на помойку! Солидарность! В день солидарности с евреями России -- на улицу!..

-- Дов, ты понимаешь, что ты сделал? - восторженно воскликнула Вероника, когда они слезли с крыши-трибуны. - Ты сформулировал всю стратегию борьбы. Всю нашу политику! В одной фразе!.. Тюремную дверь со стороны России -- толкай! Со стороны Запада -- тяни!.. Изо всех сил. Ты -- политик! Ты... ты...

Дов терпеть не мог преувеличений. Потому в свое время газету "Правда" раскрыть не мог. Рвало!.. А уж эти бабьи полыхания... экзальтация или как ее там. Тут надобно немедля ссать на костер. -- Мне еще отец говорил, -заглушил он спутницу своим низким басом.-- Дурак, дурак, а умный!..

Посмеялись, а Дов помрачнел, произнес серьезным тоном: -- Все фюрера ищете? Чтоб залез на броневик?.. И ручку с кепочкой -- к народу. Вероничка, ты меня любишь?.. Так ты меня в политику не толкай! Я -- прораб. Дело мое каменное, поняла?.. А то я таких дров наломаю!..

На другой день, по дороге в Хайфу, Дов купил газеты. Во всех красочно расписывали митинг в Иерусалиме. Перечислялись имена ораторов и даже тех, кто кричал с места. Только имя Дова было вычеркнуто. "Прибывший из Восточной Европы..." И все!

Дов усмехнулся. Этим его не уязвишь. Это вот Наум бы на стенку полез, да и отец, пожалуй. Поэты -- они, как дети. Дай погремушку!.. А все-таки почему выбрасывают?..

Дов понял, что это не промах газетчиков, на другое утро. Позвонили из Иерусалимского университета, просили зайти. Пораньше.

Никакой толпы во дворе не было. Дов отыскал дверь, на которой висела табличка: "Комиссия Университета по внешним делам". В первый приезд название насмешило Дова. Собственное министерство иностранных дел... Погремушки!.. Ан нет, не баловство!.. Позвонили вдруг в это "баловство" из настоящего Министерства, рявкнули: "Никаких демонстраций!", студенты в ответ потребовали, чтоб представитель Министерства немедля прибыл в Университет.

-- Приедет? -- Дов удивился.

-- Не приедет -- выйдем на демонстрацию!..

Прикатил кто-то от властей. Высокий, как Шауль. Глаза голубые. Престарелый леший из русской сказки. Оказалось, заместитель Шауля бен Ами. Увидел Дова и заявил, что отказывается от выступления. Обронил: -- Как только вы выйдете на демонстрацию, так кончится выезд евреев из СССР. Советы прикроют!..

-- Дов утверждает -- наоборот! -- заметили от двери. -- Кстати, почему вы ввели цензуру на его фамилию?

-- Цензуру? На фамилию? -- вырвалось у Дова ошеломленное. -- Да они по чьим нотам играют? Ребята, это что ж такое?.. Как в России? Цензурой мокрые дела прикрывают?

-- Если человек, -- растерянно озираясь, начал голубоглазый, -- если еврей, которого советские власти -- по своей доброй воле! -- он поднял длинный белый палец, похожий на свечу, и так держал его, как свечу над покойником, -- которого власти, повторяю, по своей доброй воле вчера выпустили, сегодня выступает против нее, то как поступят власти? Вы же умные люди, вы понимаете, что власти сразу пресекут выезд. Потому мы запретили упоминать фамилию Дова Гура. Он уехал и все! Его нет и не будет... Зато будет алия из России!..

Ребята потупились. А может, так и есть?.. Черт с ней, с цензурой на имя!

Но оказалось, если уж цензура сделала первый шаг, то второго ждать не долго. Вечером Дову привезли газету 693"Хайфского Техниона. Оказалось, власти запретили даже упоминать о митинге в Технионе, и она. вышла с пустой страницей в траурной рамке.. Тогда и газета Иерусалимского университета, которую цензура покромсала, заменила репортаж о митинге огромным, на всю страницу, рисунком. Заместитель Шауля, крадучись, уносит два унитаза. Из одного унитаза выглядывает голова Дова, из другого -- голова Председателя Союза студентов Израиля. Снизу, через всю страницу, надпись: Служба безопасности или секретные унитазы. А под ним пояснение: "Мисрад Ахуц (Министерство иностранных дел - Г. С.) угрожал руководителям Союза студентов послать их в такое место, откуда они не смогут выбраться..."

Большие газеты на другой день вышли с кричащими заголовками: "ЗАПРОС В КНЕССЕТЕ В СВЯЗИ С УГРОЗАМИ РУКОВОДИТЕЛЯМ СТУДЕНТОВ"... "ЧЛЕН КНЕССЕТА ТАМИР СДЕЛАЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ".

-- Так! -- удовлетворенно сказал Дов, просматривая газеты. -- Кажись, пошло-поехало. Но -- нет. Еще не пошло и не поехало...

Вероника позвонила Дову, попросила быстро приехать в газету "Едиот Ахронот" ("Последние известия"). Там собрались редакторы всех газет.

Когда Дов, сменив три автобуса, примчался, задыхаясь, в газету, Вероника стояла у большого, накрытого зеленым сукном стола и, перекрывая шум, говорила. Говорила яростно, страстно, жестикулируя, как старый израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением.

-- ...Мы принялись выяснять, где, в каких документах записано право военной цензуры затыкать рот всем, кто в СССР кричит от боли и отчаяния. Прятать их письма. Оказывается, это нигде не записано. Вас обманывают. Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от страха, безответственности и, конеэ-эчно же! в целях национальной безопасности...

Стройный, почти величественный заместитель Шауля, единственный, кто явился сюда в парадном костюме, поглядел на Веронику. Его огромные голубые глаза выражали сострадание. Он повернулся к редакторам неторопливо, и сам поворот его гибкого корпуса, в темном, тонкого сукна, костюме, придававшем ему артистичность, и небрежный жест большой кисти с растопыренными пальцами как бы отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво, как о чем-то, что надоело, да и не пристало повторять. Это ведь понятно всем. Даже глупцу.

-- Цензуры в Израиле нет. Мы -- свободная страна. Пишите, что хотите на свою ответственность... Но у нас есть опыт, долгий опыт всестороннего постижения России, и он говорит нам, что своими описаниями студенческих демонстраций или мытарств вчерашних советских граждан вы подвергаете опасности советское еврейство. Своей погоней за сенсациями вы можете способствовать гибели людей.

И газеты замолкли. Правда, молчать им было трудно. Сенсации из Москвы шли потоком: евреи бросают свои советские паспорта, их сажают, убивают на улицах, в предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище. Разбили памятники... -- все страны, все радиостанции кричали об этом. Израильские газеты молчали. Радиостанция "Кол Исраэль" сообщала об урожае цветов и о том, кто куда поехал. Куда Голда Меир. Куда Моше Даян. Куда Аба Эвен...

Дов проораторствовал еще неделю в институтах и кибуцах и стал растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны...

Он считал дни, часы. Сколько прошло с той минуты, когда паспорт Геулы доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов...

Многие радиостанции сообщили об этом. Почти все газеты. Кроме израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в ухо врезал за такой поклеп на Израиль.

Надо было искать новый выход. Но какой? Написал письмо Голде, отнес в канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике.