Степан Буков

- Вот теперь нормально! - И пожаловался: - А то что получалось? Повернуться негде. Что-нибудь заденешь. Натолкали имущества. Все время на психику давило. Неловко все-таки: чужим пользоваться не приучены.

- А они?

- Чего они?

- Как они нас грабили!

- Ты что, Должиков, лепечешь, ты соображаешь?

Должиков - тощий, долговязый, испитой, со впалой грудью, в обвисшем обмундировании - стоял, прислонившись спиной к стене, и, в упор глядя на Букова, сказал:

- Они к нам в квартиру вселились. До смерти буду все помнить. До самой своей смерти.

- Ну, теперь ты в их доме...

- Вам хорошо, вы воевали и того не видели, что я видел.

- Конечно, фронт для солдата вроде курорта, все время на природе, иронически заметил Буков, - питание по норме. И физзарядка в бою, чтобы не полнеть.

- А я за фашистами ночные горшки выносил.

- Ну, это кто на что способен...

* * *

Буков почувствовал недоверие к Должикову, когда впервые увидел его. Первые слова, которые сказал ему Должиков, указывая на войлочный самодельный футляр, который он бережно положил на койку, были:

- Пожалуйста, не трогайте, здесь у меня музыкальный инструмент.

- Ну! А я подумал - слесарный. Балалайка, что ли?

- Скрипка.

- Скажи пожалуйста - скрипка. Ее, значит, на койку, как куклу, а автомат, как топор, под лавку? Хорош солдат! - Спросил примирительно: Может, сыграешь?

- Нет.

- Почему ж так?

- Сказал - нет.

- Ты что же, во всем такой принципиальный?

- Вам поговорить хочется?

- Интересуюсь, что ты за человек.

- Биографию рассказать?

- Смотри, какой ершистый!

Должиков осторожно погладил рукой скрипну в футляре, спросил:

- Вы действительно любите музыку?

- Расстраиваюсь, это верно.

- То есть как расстраиваетесь?

- Очень просто, не в себе становлюсь.

- Зачем же тогда просили, чтобы я играл?

- Да ты что меня допрашиваешь?

- Интересуюсь, что вы за человек...

"Дерзкий парень, нахальный", - решил Буков и неприязненно посоветовал:

- Ты все-таки, когда к старшему по званию обращаешься, держи себя в норме, ясно?..

И сейчас, когда Буков сказал эти обидные слова: "Кто на что способен", видя, как побледнел при этом Должиков, смутился и произнес сипло:

- Ну, погорячился, понятно? - Спросил участливо: - Так ты, выходит, на оккупированной территории жил? Натерпелся. Оттого такой весь издерганный. С какой стороны ни коснись - больно. - Засуетился, протянул пачку немецких сигарет: - Закуривай.

- Нет.

- Ты что, от меня взять не хочешь?

- Нет, просто не курю.

- Правильно, и не кури. Оберегай здоровье.

- А зачем?

- То есть как это? Чтобы жизнь себе на полную ее катушку обеспечить.

- Вы что же, и в бою такие советы давали?

- Войну мы пришибли в самом, как говорится, ее первоисточнике. Теперь одна забота - благополучие жизни своему народу вернуть. И тебе тоже.

- А почему мне?

- Я солдат, - значит, перед тобой виноват, что до твоих мест немца допустил.

- Напрасно так говорите.

- Почему же? Ты думаешь, передо мной виновный, что не воевал, а я думаю, перед тобой виноватый, что воевал плохо.

- А вы, оказывается, добрый.

- Ну, не ко всякому. Ты, Витя, вот что: если так, сыграй что-нибудь, чего пожелаешь.

- А я не умею.

- Что значит "не умею"?

- Ну просто - не умею, и все.

- Так зачем при себе такую габаритную и ломкую вещь таскаешь?

- Сказать?

- Как пожелаешь.

- Ну, понимаете, гнали людей расстреливать. А мы бежали рядом. Я и Соня отца искали. А какой-то человек мне крикнул: "Мальчик, держи!" - и бросил скрипку. Женщины детей бросали в толпу, чтобы спасли, а он скрипку. Так она у меня и осталась.

- А Соня - это кто?

- Сестра.

- Где же она теперь?

- Нигде, убили.

- За что?

- Просто так. Шла домой, а они ее убили.

- Отец где?

- Отца я нашел. Они не зарывали, пока весь ров не заполнится. А потом я в управе у них служил, сначала курьером, потом писарем.

- Зачем же вдруг такое - служить им?

- Попросили.

- Они?

- Нет, наши. Но нас один предал.

- А ты как же?

- Выжил? И очень просто - я весь свой паек маме отдавал. Питался совсем плохо, началось вроде дистрофии. Так что, когда допрашивали, били, я раньше других терял сознание, и тогда совсем не больно. А тех, кто сильнее меня, очень искалечивали, некоторые в камере умерли. А когда на расстрел повели, я идти не мог. Чтобы не задерживать колонну, мне велели в кювет вниз лицом лечь и выстрелили сюда вот, видите, где волос на затылке нет. Ну, я очнулся, уполз. Рана зажила, но вот со зрением стало плохо. Но я с этим дефектом все-таки радистом работал, и очень, знаете, удачно. А потом, когда снова стал видеть, хуже работал, внимание рассеивалось, стал ошибки делать. Но товарищ Зуев меня с этой работы не снимал. С его мнением очень считались.

- Кто считался?

- Ну кто, подпольная группа. Он для связи был заброшен. А потом меня из нее отчислили.

- Почему?

- За нарушение дисциплины.

- Что ж ты так?

- Совершил проступок. Мне было приказано передать ракетницу с патронами одному человеку на железнодорожной станции, чтобы он нашим самолетам сигналил ночью, куда бомбить. Я пошел и вдруг предателя встретил. Я в лицо его знал. Он на допросах присутствовал. И прямо ему в рожу из этой ракетницы выстрелил почти в упор.

- Правильно сделал!

- Нет, неправильно. Самолеты прилетели, а договоренных сигналов ракетами нет. На станции полно эшелонов. Только часть бомб в них попала. А те, которые мимо, - по моей вине.

- А я бы на твоем месте тоже в него шарахнул! - горячо заявил Буков.

Должиков осмотрел орденские планки на груди Букова и недоверчиво произнес:

- Неправда, вы бы так не поступили.

- Ты что, считаешь, я такой хладнокровный?

- Но ведь вы же меня здесь за отношение к немцам" осадили... Ненавижу я их.

- Твое право, Витя.

- Так вы теперь согласны с тем, что я сказал?

- Нет, не согласен: когда такие ребята, как ты, есть, значит, мы самые надежные для всех людей. Человеческое война из нас не вышибла. И из тебя тоже. Ты вот взял и весь мне раскрылся, а почему...

- Ну, и как вы думаете, почему?

- За меня стыдился, что я тебя по неведению за иного парня принял.