Дальний край

Ольга Александровна чуть побледнела. Александр Касьяныч взглянул серьезно и сразу стал молчаливей. Что–то сжимало сердце Пети. «Неужели начинается?» ,-подумал он ? И, верно, эта мысль мелькнула у всех. А Нолькен продолжал смотреть на разбитую тарелку, с прежним глубокомыслием.

- Разбитая культура, - сказал он тихо, будто про себя.  Разбитая тарелко–культуро–жизнь.

Он встал, улыбнулся, точно нечто нашел.

- Вот именно, - произнес он твердо:  жизнь.

И, опять указав на тарелку, вышел.

Ужин кончился сумрачно. Александр Касьяныч не философствовал, а только оглядывался, как бы ища глазами Нолькена.

- В пруд еще, пожалуй, прыгнет, - бормотал он.  Вот она, Россия, имею честь доложить.

Он прибавил это наставительно, будто в том, что Нолькен психически болен, виновата именно Россия.

Ольга Александровна скоро ушла, а Александр Касьяныч был взволнован и шагал взад–вперед.

- Пропал, пропал человек, - повторял он:  сбился с линии в ранней молодости. А для жизни надо линию, обязательно, без линии невозможно.

- А разве легко ее найти, Александр Касьяныч? ,- спросил Петя.

- Не легко–с, я не говорю, но надо.

Он засеменил ногами, заходил еще быстрей.

- Я скажу вам о себе. Я сам таким был, как вы, там, и прочие. Я не обер–прокурором родился. В молодости чуть пулю себе в лоб однажды не пустил,  однако, удержался: порядок взял верх. Несчастная любовь,  хорошо–с, переломил. Работе отдался, женился. Все делал, как полагается. Работал до одурения, и ничего. Встал на ноги, вошел в колею, и теперь не выбьете, никакой силой–с. Жена умерла,  претерпел. Олечку растил. Садами занимаюсь. Вот это, молодой человек, и жизнь. Когда о заоблачностях думал, то чуть на тот свет не отправился, а теперь благополучен, здравствую. Замечаете? И буду жить ,- крикнул он почти резко:  я Олечку люблю больше садов, и пускай я судейская крыса, ну да, я все же для нее живу, и счастлив я или несчастлив, это другой вопрос, но в пруды прыгать не собираюсь.

Он долго еще рассуждал, и незаметно жалость и сочувствие к нему вошло в Петино сердце. Как ни был красноречив Александр Касьяныч, как ни острил, ни высмеивал  все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, в труде, почти беспросветном.

Около двенадцати Петя ушел к себе. В темноватой гостиной он встретил Нолькена. Указывая рукой вверх, тот спросил коротко:

- Туда?

Петя кивнул утвердительно.

Нолькен сказал:

- Туда, наверх. Там живет инокиня Мария.

Петя не сразу понял.

- Ольга?

- Да, ну... все равно. Нет лучше; инокиня Мария. Это лучше.

Он улыбнулся, почти кротко.

- Высший свет, небесный свет. Инокиня Мария. Я люблю ее, - прибавил он просто.  Неземное создание  бросает свой отблеск на бедные дни.

Он повернулся и вышел.

Петя медленно поднялся по лестнице, разделся, лег. В балконную дверь ровным, могучим светом сиял Юпитер. Во флигеле наигрывали на рояле,  видимо, Нолькен. Инокиня Мария была за стеной, и ему казалось, что он слышит ее шепот: плачет она, молится. Дорогое светило, приблизившееся из неизвестной дали, сиявшее кротко  и, силой рока, уносившееся теперь дальше.

Петя много думал в ту ночь о себе и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли в горле, и над всем этим было ясное чувство: нет, она ему не суждена.

Когда он устал и его начала одолевать дремота, он мысленно перекрестил ее: «Прощай, мой сон», подумал он, сам уходя в мир сновидений. «Нежный друг, инокиня Мария». Вся его любовь к ней, все это время, давшее ему столько поэзии, показалось туманным видением, уплывавшим в страны былого.

ХIV

В августе, в четыре часа дня, Алеша прогуливался по перрону Курского вокзала. Он ждал Петю, должен был везти его к себе на Кисловку.

Алеша был в шляпе - он уже не числился студентом, но из–под пиджака виднелась та же голубенькая рубашка, так же мягки черты лица, веселы глаза. Он прохаживался взад и вперед, щурился на солнце, заливавшее сбоку его светлые глаза, и посматривал на часы.

Наконец, затрубили в рожок. Вокзал оживился. Рысцой затрусили по платформе носильщики в белых фартуках, навстречу поезду.

Через несколько минут поток пассажиров валил к выходу. Среди дам, мужиков с инструментами, поддевок, котелков, Алеша с трудом заметил товарища: Петя брел растерянно, едва поспевая за носильщиком. Он возвращался от дедушки, где пробыл вторую часть лета.

- А, - крикнул Алеша:  вот он, стоп!

И не успел Петя опомниться, он ловко обнял его, поцеловал.

— Это называется по–московски. Здесь у нас не что–нибудь!

Петя засмеялся. От Алеши, его глаз, поцелуя, вечернего солнца пахнуло чем–то славным, полузабытым.

- Мы вас ждем, - говорил Алеша, когда выходили к извозчикам.  Едем к нам; если понравится, у нас же будете жить,  есть комната. Кисловка, - закричал он зычно:  полтинник!

Нынче Алеша торговался, доказывал извозчикам, что следует ехать за полтинник; наконец, убедил одного старика.

- Ну, конечно, - говорил он.  Вези, вези, дядя. Тульский? Вон и барин приезжий ,тоже тульский.

Пролетка загромыхала. Потянулась Москва — все эти Садовые, Покровки, Никитские. Петя давно не был в Москве, с ранних детских лет, когда живы были еще родители. И теперь, немного обросший и загорелый за лето, но, как раньше, худой, он с сочувствием смотрел на этот палладиум России - старую, милую и нелепую Москву.

- Так вы теперь в Живопись и Ваяние? ,- спросил Петя.  Вот какие перемены.

- А Степана не видите тут? Он, ведь, здесь, кажется. Писал мне, да очень коротко.

- Степан, пожалуй, у нас уже сидит. Извещен о вашем приезде, придет повидаться. Вы знаете, он чуть не помер на голоде. Тиф, едва выскочил. Дядя, направо! Нет, нет, направо к воротам!

Дядя остановил кобылку у ворот довольно большого дома. Расплатились, стащили вещи и, пройдя двором, поднялись в третий этаж. С лестницы был слышен рояль, его веселый, сбивающийся темп; почему–то Петя вспомнил о Лизавете и улыбнулся.

- Это Лизка жарит, - сказал Алеша, звоня.  Танцы у них, что ли?

Музыка прекратилась, за стеной зашумели, точно сорвалась с мест целая ватага, и через минуту дверь распахнулась.

Первое, что увидел Петя - рыжеватое, смеющееся лицо Лизаветы, потом две студенческие тужурки, барышень и дальше всех большую стриженую голову - он едва узнал его - это был Степан.

- Прие–ха–ли, приехали, - завопила Лизавета, и от воодушевления вскочила на сундук.  Браво–во! Бра–во!

Она захлопала в ладоши и, как бы по уговору, на рояли заиграли какую–то чепуху, молодой человек загудел трубой, барышни завизжали, поднялся такой гвалт, что Петя, смеясь и немного смущаясь, не знал, что с собою делать, с кем здороваться.

- Сюда! ,- кричала Лизавета, таща его из передней.  Сюда! Федюка, туш!

Петя очутился в довольно большой комнате, где докипал самовар, и у пианино заседал огромный лысый Федюка. При появлении Лизаветы он удвоил рвение, и туча звуков наполнила комнату.Студенты заиграли на гребешках, Алеша заблеял, Лизавета схватила Петю за руки, и с хохотом они кружились, как дети. Потом она вдруг вырвалась и, довольно высоко вскидывая ноги в тоненьких чулках, прошлась канканом.

Окружающие прихлопывали в ладоши.

Когда Лизавета устала и, последний раз брыкнув ногами, хлопнулась на диван, Федюка прекратил музыку, встал, и, обращаясь к Пете, серьезно произнес:

- Имеете удовольствие присутствовать в частном заседании общества козлорогов, или священного Козла. Веселье, простота, бессребренность - вот принципы нашей богемы. Имею честь представиться - вице–президент Совета.

Он пожал Пете руку, поклонился и прибавил: дворянин, без определенных занятий.