Фашист пролетел

- Да иди ты...

- Куда? Задай мне направление?

Стен смеется, но, застегнувшись на шпингалет в кабинке, меняет голос на серьезный:

- Андерс, я всегда к тебе испытывал симпатию. Нет, серьезно?

- Поэтому не замечал в трамвае?

- А мы надулись? Ха-ха-ха! Слышишь, Андерс? Ты еще там?

- Чего?

- Я в это воскресенье детей буду пытать. Я не шучу. Гестаповца играю в "Юных мстителях". Оставить контрамарку?

* * *

Волнистые кудри, широко расставленные фиолетовые глаза, выпуклые скулы, четко очерченный подбородок - внешность героя из народа. За свое будущее Стенич может не волноваться. Успех обеспечен на всех подмостках страны - в диапазоне от спартаков и оводов до молодогвардейцев и парубков с баянами. Он уже подрабатывает в ТЮЗе напротив школы, куда после уроков срывается на репетиции с места в карьер:

- Адье, мальчишки!

Адам замечает вслед:

- Пегас наш далеко пойдет.

- Если ноги не обломают, - проявляется из общей массы Мазурок. - А то эти нуриевы только об одном лишь думают...

О чем? Что за нуриевы?

Но Мазурок как в рот воды набрал. Облик при этом от сохи.

Что интригует.

Отныне краснощекий Мазурок гужуется на переменах вместе с ними, что отмечает и директор:

- Четвертый мушкетер? А книгу кто напишет?

* * *

Отчим сдвигает защелку и снимает футляр.

У пишущей машинки запах, как в романе "Прощай, оружие!" Опрятный.

Зеркальный черный лак, рычажки с чистыми буквами дугой изгибаются от фланга до фланга, клавиатура поблескивает никелированными ободками. Трофей этот в Германии брали не для работы - за ради красоты. Резиновый валик девственно матовый, на отвороте тускло золотое слово IDEAL.

Мама вдруг пугается:

- А регистрировать ее не надо? Леонид?

- Где?

- Ну, там... У них.

- Это зачем?

- При Сталине нужно было. Номер записывали и снимали шрифт.

- Не думаю. Другие времена...

Мама все равно вздыхает.

- И зачем она тебе, сынок?

- Я же говорил. - Издавая рокот, он вворачивает чистый лист бумаги. Журналы требуют, чтоб было на машинке.

- Что за журналы? - твердеет голос отчима.

- Московские.

- Не "Новый мир", надеюсь?

- А что?

- А то, что очернители там окопались. Помои, понимаешь, льют.

- На все святое?

- Вот именно! В армии у нас сняли его с подписки. Вместе, кстати, с твоей любимой "Юностью".

- Во всяком случае, - перебивает мама, - с голоду он теперь не пропадет. Будет брать работу на дом, если что. Он же печатает вслепую.

- Разве?

- Не глядя на пальцы. Покажи отцу.

Был в жизни Александра период изобразительного искусства, когда всюду ходил с альбомчиком, изображая батальные кошмары и гитлеровцев с засученными рукавами; отчим тогда просил пейзажи: "Видик бы нарисовал - на стену бросить!" Был период музыкальной муки, когда ему не только нанимали учителей с отвратительным запахом изо рта, но и сгоряча приобрели концертный рояль, непонятно как пролезший в квартиру и с тех пор отнимающий у них полкомнаты. "Ну-ка, сыграй нам что-нибудь для души", - говорили ему, навсегда застрявшему на этюде Черни. Столько лет с тех пор прошло, и вот опять!

- За нее столько заплачено, что не знаю, как до зарплаты дотянуть... Давай!

Левым мизинцем Александр выбивает "Я".

- Последняя буква в нашем алфавите. Помнишь, как я боролась с твоим ячеством, чувство коллективизма прививала? Давай-ка дальше.

- Давай, сынок. Продемонстрируй.

Он бьет мизинцем. Я! Я! Я!

Дзынь. Конец строки.

Остальное - молчание. За спиной. Которое сгустилось так, что может разрядиться ударом по затылку.

Но мама вздыхает.

- Наверное, правильно немцы говорили про писателей: "Гадят в собственное гнездо". Идем, отец. Сказал бы хоть спасибо.

- Спасибо.

- Не за что, - говорит отчим, а мама:

- Самоутверждайся!..

5

"Паспортный" возраст решено отметить коллективным нарушением.

Среди прочих "запрещается" на задней обложке дневников, где "извлечения" из правил поведения для школьников, утвержденных Министерством образования СССР, с годами все сильнее возмущал запрет на посещение ресторанов без сопровождения. Пора, друг мой, нам приобщиться взрослых тайн, предположительно реющих под лепными сводами родительских времен

в угаре пьяном,

в дыму табачном...

Выдвигается стул, колени сминают накрахмаленную скатерть.

Тяжелое меню ложится в руку.

Они при галстуках; у Адама с янтарной заколкой. Такие же запонки на манжетах. Мазурок появляется в лыжном свитере. С мороза раскрасневшийся.

- Над кем смеетесь?

- Ты похож на любовницу Блока, - говорит Александр. Пятнадцатилетнюю.

- А мне и есть пятнадцать. Шестнадцать только в апреле. Да. Водку пить не буду.

- Cитро тебе закажем. Ты почему без галстука? Мы же договорились?

- Мамаша подняла хипёж. Решила, что к Нинке иду женихаться.

Адам кривится, как от боли:

- Не надо про мамаш.

- Лучше про Нинку, - просит Александр.

- А что про Нинку? Запретили с ней встречаться.

- Почему?

- А из низов.

- Домработница, что ли?

- Почему? Отец милицейский генерал. Соседи-суки мамаше донесли. В подъезде застукали нас. А мы просто стояли.

- В подъезде стояли трое. Он, она и у него.

- Не буду отрицать, но мы при этом просто держались за руки. Чего смеетесь? Читайте Вильяма Шекспира.

- Уильяма.

- Вильяма!

- Будем заказывать, мальчики? - выказывает нетерпение официант.

Они оглядываются на колонны входа.

- Где же танцор наш?

- Вряд ли он придет. Во-первых, ему не в чем, - аргументирует Мазурок. - Во-вторых, какой интерес ему с пацанами яшкаться?

- А сам он кто?

- Якшаться, - говорит Александр.

- Кто якшается, а кто яшкается.

- Ладно, - решает Адам. - Берем закуску.

Стенич появляется, когда на скатерть ставят селедку с луком, лимонад "Ситро" и бутылку "Экстры". Высок, красив и белозуб. Галстук на резинке подчеркивает не столько толщину шеи, сколько бедность школьной его "битловки" брусничного цвета.

Адам разливает.

- Ну? В жизни раз бывает?..

- Неужели дожили?

- Кто дожил, а кто нет...

- Ты дуй ситро.

- За нас, мальчишки!

Они с чувством выпивают первую в жизни ресторанную рюмку.

- На фильмы до шестнадцати отныне с полным правом, - говорит Александр.

- Как будто раньше не ходили...

- Ха! Я еще в тринадцать прорвался на "Америку глазами французов".

- Режиссер Раушенберг. - Адам берется за бутылку. - По второй? За оттепель? Ты наливай себе ситро. Самообслуживайся...

- Никогда не забуду, как на Биг-Сюр с нее купальные штаны сползают. Полосатые. На бегу под мокрой тяжестью.

- Вот оно, тлетворное влияние, - говорит Мазурок. - Нет, правильно Хрущева сняли.

- Помнит.

- Еще бы я забыл! Этой картине первой поллюцией обязан.

- Впервые взялся, что ли?

- Нет, Мазурок, это когда непроизвольно. Одно от другого я могу отличить. В отличие от своей матери.

- Им бы курс специальный - у кого сыновья.

- В смысле разбазаривания фонда она мне постоянно говорила: до шестнадцати хоть потерпи. Не знаю, почему, но, как ни посмотри на эту цифру, она есть рубеж и веха.

- Боюсь, что это тост.

- А ты не бойся, наливай!

После третьей разговор о наболевшем разгорается. Стенич вынимает пачечку сигарет под названием "Фильтр".

- Эх, вы, ребята-жеребята, ничего-то вы не понимаете... - Красиво затянувшись сигареткой с белым фильтром, Стенич опускает ресницы. Рассказать про афинские ночи?

- Про финские?

Мазурок, конечно, так и не открыл белого с золотом Платона полученного батей в порядке спецобслуживания, с неохотой одолженного Александру и уже возвращенного после ежедневного жлобского нытья.