Ночной вызов

Будучи преподавателем истории культуры, Галина Викторовна увлекалась скульптурой и живописью. И хотя ни скульптором, ни живописцем она не стала, некоторые ее работы выставлялись и вызывали интерес у зрителей.

Единственная дочь крупного ученого, она с детства привыкла к особому вниманию, ухаживанию и лести. В компании она была незаменима, так как недурно играла на фортепьяно. На вечерах муж ей был помехой. Обычно Галина сплавляла его какой-либо из своих подруг и вспоминала о нем только к тому времени, когда гости начинали расходиться.

Как-то в компании, во время танца, Федор Николаевич заметил, что его жена обнимается и целуется с партнером - долговязым бородатым художником. Уязвленный, в перерыве Пескишев отвел ее в сторону и резко сказал что-то о супружеской верности.

Галина Викторовна с удивлением посмотрела на него и весело рассмеялась:

- Ты что? Ревнуешь? Не будь старомоден.

И когда однажды сама увидела его в объятиях своей подруги, только улыбнулась. А после ухода гостей спросила:

- Ну, как, нравится Люся?

Он посмотрел на Галину Викторовну и устало покачал головой.

- Молодец, в последнее время ты заметно прогрессируешь, - насмешливо обронила жена. - Кстати, это я ее попросила тобой заняться. Нельзя же в нашем обществе быть бетой вороной. Надо в него врастать.

От слов "наше общество" Пескишева передернуло. Хорошо общество: дюжина кривляк и пустобрехов, каждый из которых мнит себя выдающейся личностью.

"Видите ли, все таланты и гении! Один я - посредственность", - думал Федор Николаевич, мысленно посылая всех их к черту.

Довольно скоро он перестал ревновать Галину Викторовну, а затем и сам убедился, что проводить время с подругами жены куда интереснее и веселее, чем с ней. Порой он даже забывал, что женат: сутками не появлялся дома. Галину Викторовну это нисколько не волновало.

Однако такая жизнь Пескишеву быстро надоела. Он понял, что для ученого она - помеха. Поэтому, решительно отойдя от жены и ее компании, он с головой погрузился в работу. И вскоре вновь почувствовал, как угасший было интерес к науке снова овладел им, отодвинув все суетное, мелкое, никчемное.

После защиты докторской Пескишев мечтал возглавить кафедру - кто из докторов наук не мечтает об этом! Иметь свой коллектив исследователей и работать самостоятельно! Но в Ленинграде свободных мест не было, и он решил поехать в любой другой город, где есть вакантная должность. Так он оказался в Энске - крупном областном центре, расположенном относительно недалеко от Ленинграда. Однако когда Федора Николаевича избрали заведующим кафедрой, Галина Викторовна не поехала с ним. Не на кого было оставить престарелого отца, а он о переезде даже не помышлял. К тому же она боялась потерять ленинградскую прописку и, следовательно, лишиться права на квартиру.

- Не сердись, дорогой, - говорила Галина Викторовна. - Поживешь, присмотришься, получишь квартиру, а там посмотрим...

На том и порешили. С тех пор прошло много лет. Пескишев давно уже получил трехкомнатную квартиру, а Галина Викторовна по-прежнему жила в Ленинграде со своим отцом. Иногда она приезжала к Федору Николаевичу, но все реже и реже. И хотя они никогда не ссорились, время и разобщенность разводили их все дальше и дальше.

Пескишев не был святым. У него были женщины, но никто из них не смог увлечь его настолько, чтобы он решился пойти на разрыв с женой. Галина Викторовна не сомневалась, что у него кто-то есть, но никогда об этом не говорила и ни в чем его не упрекала. Понимала, что в значительной мере во всем виновата была сама.

За последние годы она заметно сдала. У нее появились раздражительность, беспричинная плаксивость, неприятные ощущения в области сердца и бессонница. Особенно докучали ей приливы крови к лицу, чувство жара в нем. К своему мужу Галина Викторовна стала еще равнодушнее. Если в прошлом она при встречах уговаривала его вернуться в Ленинград, то теперь таких разговоров не вела. Более того, она стала говорить, что в Энске вполне можно жить, нужно только чуточку привыкнуть, однако к себе это не относила.

Пескишев не был коренным ленинградцем, но тосковал по Ленинграду городу своей студенческой и научной юности. Конечно, после Энска, где все дома были ухоженными, а дворы чистыми и просторными, старые ленинградские дома казались ему покрытыми копотью и грязью. И если на Невском проспекте за ними еще следили, то на прилегающих к нему улицах они выглядели мрачными, дворы напоминали колодцы, темные, сырые и неуютные. Лестничные клетки, пропитанные всевозможными запахами, среди которых выделялся запах кошек, часто были плохо освещены, стены исписаны молодыми балбесами. И все-таки Федор Николаевич вспоминал о них со щемящей нежностью и, всякий раз приезжая в Ленинград, до изнеможения бродил по его улицам и проспектам, словно заново открывая их для себя.

Ленинград, конечно, был неповторим, но время и нечто другое - видимо, размах безликого индустриального строительства - наложили на него свой отпечаток. Это мог заметить лишь тот, кто прожил в нем много лет, а затем после длительного отсутствия вновь вернулся. Коренные жители Ленинграда, по-видимому, не замечали этого, как не замечают наступившей старости супруги, живущие неразлучно.

Круг знакомых Галины Викторовны с годами сузился, а вечеринки стали редкими и не столь шумными. Ели и пили меньше, а музыка звучала тише и была старомодной. Куда-то исчезли подававшие надежды, но так и не оправдавшие их "таланты" и "гении". И беседы велись в основном не о будущем, а о прошлом. О том, что жили раньше интереснее и снабжение было несравненно лучше.

Галина Викторовна стала больше говорить не об искусстве, а о своих болезнях. Приезды Пескишева делали эту тему ведущей. Говорили о гипертонии, об инфаркте миокарда, об остеохондрозе. Федора Николаевича засыпали вопросами: как же, специалист! И хотя такие разговоры давно набили ему оскомину, он терпеливо отвечал на вопросы и давал советы.

Прежние знакомые жены стали казаться Пескишеву еще более скучными. К тому же он не сомневался в том, что их интерес к нему и его работе не выходит, так сказать, за профессиональные рамки. Ни душевной привязанности, ни заинтересованного внимания, ни стремления понять... И хотя это были культурные и образованные люди, однако непрочность прошлых связей, полное отсутствие общих интересов разобщили Пескишева с ними. Они были не нужны друг другу, как обитатели разных миров, живущие каждый своей жизнью.

В клинике, где много лет работал Пескишев, мало что изменилось. Не идеализируя прошлое, он вдруг все увидел совсем в ином свете. Кабинет покойного шефа, который когда-то для него был святыней, показался удивительно непривлекательным. Кафельный пол, покрытый потертым ковром, старомодная мебель, полотняные шторы, на которых лет двадцать назад какая-то больная вышила фазанов, покрашенные масляной краской стены и высоченный потолок произвели на Федора Николаевича тягостное впечатление. Но новый заведующий кафедрой, приветливо встретивший его, ничего этого не замечал. Он гордился тем, что сидит за столом, за которым некогда сидел знаменитый ученый.

Хотя Пескишев был воспитанником этого ученого и хорошо знал его, он не относился к тем, кто стремится после смерти учителя все сохранить в первозданном виде: ведь клиника не мемориальный музей и нуждается в постоянном обновлении. Даже некоторые традиции, он был убежден, не столько полезны, сколько вредны как для настоящего, так и для будущего.

Нет, Пескишеву определенно больше нравилось в Энске. Конечно, различных институтов в нем несравненно меньше, чем в Ленинграде, научное общение в какой-то степени ограничено. Нет таких прекрасных лабораторий, библиотек. Но жизнь вдали от крупных центров имеет и свои преимущества. Профессора здесь у всех на виду, их знают, им предоставляются различные льготы. Вроде бы ничего особенного, а приятно. Например, разве в Ленинграде ему дали бы такую большую квартиру? Долгонько пришлось бы ждать...