Последний барьер

Воспитанник стоит, чуть отклонив назад голову, чтобы легче было заглянуть в лицо начальника.

- Разрешите доложить!

Рука Озолниека вскидывается к фуражке, золотисто вспыхивает в свете прожектора погон на правом плече.

- Докладывай!

Калейс внятной скороговоркой сообщает количество находящихся в строю воспитанников, перечисляет неявившжхся и докладывает, где они.

- Доложил дежурный воспитанник Калейс! - заканчивает он.

- Вольно! - Рука Озолниека отдергивается от козырька.

- Вольно! - командует Калейс, и шеренга оживает: вздохи, шорох курток, шарканье переступивших на месте ног.

Дежурный воспитатель раскрывает конкурсный; журнал и зачитывает замечания, сделанные за минувший день.

Киршкалн слушает и в то же время не перестает любоваться Озолниеком.

Рапорт бывает ежедневно, но в отсутствие начальника его принимает кто-нибудь другой, И уже все не так: серо, вяло, нет этого безукоризненного равнения, нет столь безмолвной тишины.

Озолниек неторопливым, беззвучным шагом обходит строй, присматриваясь к лицам воспитанников, оглядывая их одежду. Высокий, осанистый, в левой руке зажаты черные кожаные перчатки. Военная форма ему к лицу, он как бы в нее влит. Фуражка, по бокам обжатая чуть книзу, сделана как будто специально для его головы. Выбившиеся из-под фуражки черные с проседью волосы за ушами свились в упругие колечки. Его лицо, худое и жесткое, может быть как репреклонно строгим, так и повеселеть от сердечнейшего смеха; ему свойственны гордая независимость кавказца и упрямая бесшабашность донского казака, Родители воспитанников нередко принимают его за грузина. Киршкалну он всегда напо.минает старых латышских стрелков, и почему-то ему кажется: именно такие, как Озолниек, побили немцев в боях на острове смерти и офицерские полки Дроздова в российских степях.

Для колонистов Озолниек - живая легенда. Недаром несколько лет назад, при заливке асфальтом первой дорожки в колонии, ребята тайком вдавили в незастывшую массу камешки, выведя ими надпись:

"Проспект Озолниека".

Некоторые сотрудники утверждают, что секрет обаяния начальника кроется лишь в его выправке и громовом басе. Верно, конечно, когда начальник разговаривает у проходной, его бас слышен у жилых корпусов, а если поднимет голос, то и на всей территории колонии. Когда он хохочет, кажется, будто по стальному швеллеру катятся двухпудовые гири. За свой могучий голос Озолниек заслужил кличку Бас. Но произносят эту кличку даже с большим уважением, нежели иное официально присвоенное почетное звание.

Киршкалну приходит на память, как его однажды кто-то спросил: "Каким образом ему все так ловко удается?" - "Личность, друг мой, личность. К тому же Баса сам черт подзуживает", - ответил Киршкалн.

"Но в значительной мере это еще и поза", - возразили ему. "Что же тут плохого? Он умеет стать в позу. Попробуй-ка ты, представляю, как это будет смешно!" - "Копнуть поглубже, наверно, и он тоже не без греха", - не унимался спорщик. Тогда Киршкалн поглядел на собеседника и сказал: "А ты? Кристально чистые люди существуют лишь в поздравительных речах и некрологах. Озолниек - прирожденный педагог; они, на мой взгляд, так же редки, как и выдающиеся музыканты или художники. Им отдельные недостатки нипочем, а вот мы свои должны прятать поглубже".

Педагогический талант в нем счастливо сочетался с привлекательной внешностью, неисчерпаемой энергией и веселой готовностью пойти на риск. Не зря же Киршкалн сказал: "Баса черт подзуживает".

Дежурный воспитатель, зачитывая замечания, за которые полагаются "наряды вне очереди", называет Бамбана.

- "Воспитанник Бамбан не работал на уроке и выражался нецензурными словами". Записала учительница Калме.

- Что! - взвивается Озолниек и, отыскав глазами Бамбана, приказывает: Выйти из строя!

Выкрик отдается эхом среди зданий, Киршкалн даже вздрагивает и, вытянувшись, чуть не делает шаг вперед.

- Ты посмел грубить учительнице Калме?! - Озолниек подходит вплотную к Бамбану. - Ты недостоин ей туфли подносить?!

- А чего она... - бормочет Бамбан, моргая и пытаясь придать выражение виноватости своему лицу, напоминающему мордочку грызуна.

- Марш в дисциплинарный изолятор!

Бамбан раскрывает рот, чтобы что-то сказать, но вовремя спохватывается и убегает, а дежурный контролер деловито направляется вслед за ним. Теперь, сбавив тон, Озолниек обращается к остальным:

- Учительница Калме всю свою жизнь положила на то, чтобы учить вас и воспитывать и, если ктото смеет ей хамить, позор ложится на всех. Она замечаниями не разбрасывается и, если уж написала, то Бамбан заслужил его стократно... Продолжай, - поворачивается он к дежурному.

Видно, что ребятам и в самом деле стыдно за своего.

По окончании линейки Киршкалн подходит кОзолниеку.

- У меня просьба. Надо бы как-нибудь съездить в Ригу к матери Межулиса. Она не отвечает на мои письма и не приезжает сама, а с парнем неладно.

БЫТЬ может, удалось бы разузнать что-либо полезное.

Заодно надо навестить кое-кого из бывших воспитанников. Конечно, со временем туговато, но...

- Съезди, обязательно съезди! - сразу соглашается начальник. - Все подладим так, чтобы смог поехать. Послушай-ка! - неожиданно вспоминает он о чем-то. - Если не очень спешишь, загляни ко мне.

Стукнула мне тут в голову одна мыслишка, хочу пороветоваться.

Киршкалн собирался идти в отделение, но раз у начальника новая "мыслишка", то надо заглянуть, разумеется, он мог бы ею поделиться и завтра, но Озолниек как-то не улавливает разницы между понятиями "день" и "ночь", "рабочее время" и "свободное время". А "мыслишки" возникают у него часто.

Киршкалн украдкой глядит на часы и понимает, что опять попадет домой лишь за полночь, потому что в отделение после этого разговора все равно придется зайтн.

Случается, иной Озолниеку и напомнит в сердцах, что кроме колонии, как это ни странно, существуют еще семья, собственные дети, личное время и все такое прочее и что за сверхурочный труд никто не платит. Но Озолниек только вздохнет, смутится и поглядит с упреком.