Меньший среди братьев

Из кухни слышен частый, дробный стук ножа о доску. Повеяло запахом свежей зелени, лимона и жарящегося мяса. Леля умеет быть удивительной хозяйкой, иной раз на нее просто вдохновение находит у плиты. И при всем при том она толковый инженер.

Глава VIII

Как будто все сбылось, мы вдвоем сидим на кухне, и Леля кормит меня ужином. Я ем, она в основном смотрит на меня.

- Слушай, какие потрясающие котлеты! Как ты вообще все вкусно готовишь.

- Ты это говоришь каждый раз.

- Только моя бабушка так готовила. Какие огромные, сочные. С чесноком! Нигде больше таких не ел.

- Ты удивляешься, как будто у меня родителей не было, словно я не дома росла.

Для меня еще есть то неудобство, что за все годы, за все эти девять лет она позволяла мне только цветы принести в дом. Ну, еще французские духи к 8 Марта. Единственный подарок, который я мог сделать, которого она ждала, это поездка на юг. Этого не случилось.

- И главное, ты все это как бы между прочим. У тебя все как будто само собой делается.

- Для котлет нужно настроение, - говорит Леля.

- А мясо?

- Тоже неплохо.

- Ах, какие сочные. Почему ты не ешь?

- Мне и похудеть не мешает. Не находишь?

Нет, не нахожу. Я действительно этого не нахожу. Мы видим женщину такой, какой мы ее творим.

Вечерний ветер колышет марлевую занавеску на балконной двери, она уже не прозрачная, белая. Мошкара, налетевшая на свет из темноты, ползает по ней, ночные бабочки трепыхаются снаружи. И под потолком вокруг уютного фонарика из черного металла, от которого по стенам узорчатые тени, тоже вьется мошкара, крупная бабочка звонко ударяется о матовое стекло.

- Я тут как-то без тебя... - Леля отняла ладонь от подбородка, обе руки положила на стол. - Ты просил взять от машинистки твою рукопись...

- Постой, я же денег не оставил.

- Оставил, ты забыл. Я взяла у машинистки, стала вечером раскладывать по экземплярам, и захотелось прочесть.

Я ждал.

- Как это интересно.

Я внутренне вздрогнул от похвалы.

- Тебе было интересно?

- Для меня целый мир открылся. Но страшно.

- Что страшно?

Она молчала. Я залюбовался ее глазами, такие они были глубокие. Сознаюсь, я невысокого мнения о женском интеллекте. Чувства - да, но что касается интеллекта... А вот сейчас я ждал с волнением, что она скажет еще.

- Что страшно? Там у тебя чьи-то слова приведены, что начало войн не зависит от желания народов.

- Это Черчилль.

- Не знаю, не могу поверить, - сказала Леля. - Но если так... Если так, все теряет смысл. Люди живут, строят планы, на что-то надеются, и вдруг самое главное не зависит от них.

- Во-первых, я не считаю это абсолютным. А во-вторых...

Леля встала выключить чайник, я посмотрел на нее и опять залюбовался ее волосами, залю-бовался ею в этом вечернем свете. Тот же синий длинный халат был на ней - к синим ее глазам.

Как, в сущности, ничего невозможно предугадать в жизни, абсолютно ничего нельзя предви-деть. Мне иногда кажется, что тогда это была не Леля, совершенно другая женщина, не похожая на нее, бесцветная, одинокая и даже по годам старше Лели. И все произошло случайно - я просто подал ей руку, помогая перелезть через какие-то трубы.

Был сильный гололед и снегопад по голому льду, ходить по улицам стало невозможно, особенно в том переулке между домами и забором стройки. Именно туда коротким путем все шли от метро, скользя, падая, хватаясь руками за что попало. И еще какие-то трубы асбоцементные свалили поперек. Я перелез, подал руку женщине, идущей за мной. Но когда она оперлась на мою руку, я посмотрел на нее. Стоя высоко, она боязливо засмеялась сверху. Я помог слезть, принял ее в обе руки, и это ощущение осталось.

Мы шли рядом, оскользаясь, сталкиваясь; я всякий раз подхватывал ее. Надо было переле-зать еще через примерзшие доски, я снова помог, некоторое время прошли под руку, перешучива-ясь. В общем, я пожалел, что не проводил ее; что-то возникло между нами. А через несколько дней в другом конце Москвы мы совершенно случайно встретились в метро у разменных автоматов, узнали друг друга и обрадовались. Оказывается, Леля решила: это - судьба. И загадала.

Мне было нужно совсем в другую сторону, к тому же я опаздывал, но я вошел с ней в поезд. Именно это она и загадала - войду вместе или не войду? Мы доехали до ее остановки, вышли, я проводил ее до дому, до двери, вошли. Все это было как безумие. И страшная неловкость потом. Я не понимал, кто она, что-то надо говорить, невозможно было просто уйти.

- Кстати, меня зовут Леля, - сказала она, как мне почудилось, развязно и лихо.

Я не знал, как назвать себя. Илюша? Смешно. Илья Константинович? Еще глупей, язык не повернулся.

- У тебя есть закурить? Давай закурим. Впрочем, я не курю.

Она втягивала дым и тут же выпускала изо рта. Я думал только об одном: как уйти, чтобы не получилось оскорбительно. Это самый тягостный момент.

Ушел, зная совершенно точно: никогда больше я сюда не приду. И меня еще долго преследо-вал запах лестницы этого дома, запахи вообще преследуют меня постоянно.

Но потом стала появляться жалость. Вспомнилось это жалко сказанное: "меня зовут Леля". И уже многое представлялось по-другому, уже она не казалась развязной. Особенно остро видел ее в моменты близости с женой. Я испугался, что ни адреса не запомнил, ни дома. Оказалось, запомнил., "Ты?" спросила она. И обрадовалась - ждала.

Я никогда не спрашивал Лелю, что тогда было, но это был отчаянный период ее жизни, она не хотела вспоминать о нем. А потом была весна, разложенные чемоданы, я пришел с охапкой ирисов, поездка на юг, которая так и не состоялась. На целых полтора года мы расстались после этого, я думал, навсегда.

Если бы я имел право, я бы выбросил трельяж из ее комнаты - и в те полтора года он тоже вот так стоял напротив тахты. Это единственное, что я бы выбросил из квартиры и из нашей с ней жизни.

По дороге домой, в метро, наступает раскаяние: ведь я порчу Леле жизнь. Я смотрю на лица женщин в вагоне, сравниваю мысленно. Разве можно сравнить! И я порчу ей жизнь. Не встреться я, был бы кто-то другой. Был ведь. И моложе, насколько я знаю, хоть мы никогда об этом не говорим. Но вот мы опять вместе. Надо было расстаться, чтобы почувствовать силу притяжения.