Три страны света

Шарманщик взвалил на спину свою тяжелую шарманку, согнулся в дугу и пошел; за ним двинулось все семейство и Полинька.

Они проходили улицы, слишком знакомые Полиньке. Издали завидев Струнников переулок, она слабо и радостно вскрикнула, но потом стала упрашивать шарманщика как-нибудь обойти его. Ей было страшно пройти мимо дома девицы Кривоноговой, Доможирова и всех соседей. Когда они пришли в длинный переулок с заборами и поравнялись с единственным сереньким двухэтажным домиком, Полинька содрогнулась: она пугливо прижалась к шарманщику и дрожащим голосом спросила:

– Скоро ли мы придем?

– Тотчас, либе мамзель, – отвечал он, подозрительно глядя на ее испуганное лицо.

И вот они пришли в переулок, обставленный дрянными домишками. Шарманщик, перекинув шарманку наперед и поддерживая ее одной ногой, бойко заиграл; все семейство прибавило шагу; девочка стала прискакивать и весело постукивать в бубны; мальчик, спавший на руках матери, проснулся. Лай собак и крики мальчишек, игравших посреди улицы, встретили их и проводили до самого домика о трех окнах, вросших в землю. Полинька тотчас узнала его.

Девочка скользнула под ворота и раскрыла изнутри калитку.

Шарманщик указал Полиньке на калитку и сказал:

– Идить, либе мамзель.

В сенях их встретила старуха-лоскутница. Она нисколько не переменилась с той поры, как Полинька ее видела. То же рябое, страшно безобразное лицо с седыми нависшими бровями, даже все тот же старомодный чепчик с изорванными кружевами. На носу очки, опутанные нитками, в руках ножницы.

– Что так рано домой, а? – сказала она с удивлением, но, заметив Полиньку, замолчала.

– Мамзель вас спрашивает, – сказал старухе шарманщик.

– А верно, менять угодно? – с усмешкой спросила лоскутница. – Милости просим!

Она растворила дверь своей комнаты. Полинька вошла. В комнате лоскутницы было все так же мрачно и сыро. Только куча лоскутьев и старого платья, лежавшая в углу, увеличилась. Все остальное было по-прежнему.

– Ну, моя дорогая гостья, чего желаешь, ситцу ли, аль шелку, аль шерстяной какой материи? все есть! – говорила лоскутница, жадно осматривая Полинькин салоп.

Но Полинька не слушала ее. В изнеможении упала она на тот самый оборванный диван, на котором, полная отчаяния, сидела в ту памятную и страшную ночь, когда бежала от горбуна… Но тогда она не была еще всеми покинута, не была одна-одинехонька в большом городе; у нее было свое пристанище, были друзья, были надежды!..

Полинька горько заплакала.

– Что с тобой, что ты, что ты? – пугливо спросила лоскутница, прислушиваясь к ее рыданьям. Полинька продолжала плакать, вполне предавшись отчаянию.

Лоскутница перекрестилась.

– Господи, господи! – сказала она, пугливо оглядываясь по сторонам и бледнея. – Что это? точно, она плачет! Ну что плакать-то, – продолжала старуха с участием, наклонясь к Полиньке. – Полно, лебедушка! лучше расскажи мне свое горе! деньги, что ль, обронила?

– Нет… мое не такое горе, – проговорила Полинька, всхлипывая. – У меня нет никого, никого… ни родных, ни знакомых… ни дома, где бы переночевать!

– Как так, сударыня ты моя, ведь ты здешняя? – с удивлением спросила лоскутница, подвигаясь к Полиньке.

– Здешняя, – отвечала она.

– Ну, как же это? ишь, салоп-то шелковый и шляпка… а?

– Да, но зато ни куска хлеба, ни дома!

– Да где же ты жила?

– Меня выгнали оттуда! – в негодовании сказала Полинька.

– За что? – быстро спросила лоскутница.

– Я не знаю! – отвечала Полинька и еще сильнее прежнего заплакала.

– Ах, ты, моя злосчастная! Ну, что же я стану с тобой делать? – растроганным голосом заметила лоскутница.

– Позвольте мне хоть переночевать у вас, я вам салоп отдам, дайте только мне хоть день пожить, завтра я пойду искать себе места, – умоляющим голосом сказала Полинька.

– И полно! ну, ночуй хоть и две ночи. Христос с тобой. Ведь ты в покраже не была замешана? а?

– Что? – в испуге спросила Полинька.

– В по-кра-же! – отвечала протяжно лоскутница.

Полинька с отчаянием покачала головой.

– Ну, так погости у меня, погости; дай я салоп-то твой повешу, а то изомнешь его.

И лоскутница сняла с Полиньки салоп и стала его рассматривать; долго она вертела его в руках, потом подсела к Полиньке и сказала:

– Ну, хочешь я тебе деньгами дам? а? ну, сколько возьмешь?

– Что дадите! – машинально отвечала Полинька, погруженная в свои мысли.

Мучительно было ее положение. До встречи с Бранчевской она легче вынесла бы и нищету, и бесприютность, и всякое унижение. Но она успела уже привыкнуть к мысли, что Бранчевская ее мать; она уже привязалась к ней. И вдруг все рушилось… А что, если она точно ей мать? И мать выгнала родную свою дочь из дому!

Лоскутница, как могла, угощала Полиньку, утешала ее, обещала ей сыскать место или работу, а покуда на другой же день усадила ее за перешивку разного тряпья.

Полинька охотно принялась за дело, радуясь, что может сколько-нибудь заработать и не быть ей в тягость. Лоскутница работала рядом с ней и расспрашивала ее о причине горя. В расспросах старухи было столько участья, столько доброты, что Полинька решилась рассказать ей свою историю с самого детства, до той минуты, как пришла к ней, думая, что по крайней мере старуха не будет бояться держать ее.

Заваленная грудами тряпья, вооруженная то ножом, то ножницами, старуха внимательно слушала ее, и участие к судьбе бедной девушки, видимо, возрастало в ней. Иногда она переспрашивала ее, справлялась об именах некоторых лиц. Когда же, наконец, Полинька дошла до рассказа, как жила у Бранчевской, какие надежды поселила в ней странная перемена гордой барыни, и как, наконец, ее выгнали, – старуха отбросила ножницы, выпрямилась и уже не спускала глаз с Полиньки. Казалось, она боялась проронить слово, и ужас все резче и резче обозначался на ее безобразном лице.

– Так это ты?! – наконец вскрикнула лоскутница. – Так они тебя-то, злодеи, выгнали!.. а? так?!

Голос изменял ей; дрожа всем телом, едва переводя дыхание, она делала отрывистые вопросы, которые удивляли и пугали Полиньку.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать два! – отвечала Полинька в испуге.

– Господи! Палагея… да ведь ей имя Палагея… она Палагея! – с рыданьем воскликнула лоскутница. – Голубушка ты моя! – продолжала она, обращаясь к Полиньке. – Голубушка ты! ради-то бога, дай мне перевести дух. Господи, пресвятая богородица! что я наделала? А он злодей… они обманули, обманули меня!.. Слушай, я расскажу тебе. Сядь… сядем, вот увидишь…

Лоскутница, сильно взволнованная, посадила Полиньку, подле себя на груде тряпья и продолжала:

– Я давно знавала этого злодея. Он менял мне старые свои вещи, – скряга такой… только как-то раз приходит ко мне… Да… да, именно вот с месяц тому… и завел разговор про одну женщину, Марью Прохоровну. Я знавала ее давно, давно; то есть я не видала ее в лицо: меня, видишь ты, тогда здесь не было… да я писала к ней по одному нужному делу, вот мы так и спознались, и письмо от нее было ко мне. Вот про нее-то да про письмо ее часто я говорила с кумой, а кума моя знается с ним, злодеем: сынишка ее, еще крестник мне приходится, живет у него, у горбатого злодея.

– Ну, знаю, знаю! – сказала Полинька. – Рыжий, Осипом зовут?..

– Да, да, – подхватила лоскутница. – Такой озорник, будет еще матери слез с ним… ну, да не о нем я хочу говорить. Господи! я уж и не помню. Да, да! вот он мне и говорит, этот проклятый злодей, отдай я ему письмо, что мне писала Марья Прохоровна. Я дело смекнула; думаю, уж, значит, ему нужно письмо, коли просит, – и говорю: заплати! Вчера и покончили: я за сто рублей и продала ему письмо! Так уж, говорит злодей, по доброте такую сумму даю, а то чего стоит дрянной писанный лоскутишка? и вправду, я и сама рада была. А выходит, ведь я, значит, сгубила тебя, красавица ты моя… да ты бы в золоте ходила!

Полинька ничего не понимала. Сердце в ней громко билось и болезненно ныло.