Том 6. Драматические произведения 1840-1859

Чив — от слова чивый, т. е. щедрый.

…с Невского-то проспекта приходится переезжать в Коломну, в Литовский замок… — Коломенская часть — правый берег Фонтанки при ее слиянии с Екатерининским каналом, в первой половине XIX в. окраинный район Петербурга; Литовский замок — крепость в Петербурге, в которой помещались казармы сначала Кавалергардского, а затем Литовского (отсюда — название) мушкетерского полка. С 1870-х гг. была превращена в тюрьму. Район, окружавший крепость, также именовался Литовским замком (ныне Октябрьский район Ленинграда).

Легран — владелец ресторана в Петербурге.

А мой удел — сердечный холод И безнадежная любовь. — См. выше, с. 664, комментарий к водевилю «Феоклист Онуфрич Боб».

…я читала в одной книге про какого-то Мефистофеля, который, говорят, превращался в собаку и ел живых людей. — В «Фаусте» Гете Мефистофель превращается в черную собаку (ч. I, сцены «У ворот» и «Кабинет»). Однако никакого упоминания о том, чтобы он ел людей, здесь нет. «Фауст» Гете принадлежал к числу литературных произведений, привлекавших особенно пристальное внимание В. Г. Белинского и его друзей, в кругу которых Некрасов в 1844 г., когда писался «Петербургский ростовщик», был уже «своим человеком». Белинский относил перевод «Фауста», сделанный М. Вронченко, к числу значительных литературных явлений года (Белинский, т. VIII, с. 475). На эту же тему Тургенев в 1844 г. писал большую статью. Упоминая о приключениях Мефистофеля в своем водевиле, Некрасов скорее имеет в виду народную книгу о Фаусте, кукольную комедию или легенды о нем, чем «Фауста» Гете (о литературных и фольклорных обработках сюжета о Фаусте см. в кн.: Легенда о докторе Фаусте. Подгот. В. М. Жирмунским. Изд. 2-е, испр. М., 1978).

…жительствую временно у Демута… — Гостиница Демута в Петербурге помещалась на набережной реки Мойки (ныне д. 40) и на Большой Конюшенной (ныне ул. Желябова, Д. 27). В гостинице были и удобные, дорогие апартаменты, и дешевые номера.

Осенняя скука ^*

Печатается по тексту первой публикации.

Впервые опубликовано: Для легкого чтения. Повести, рассказы, комедии, путешествия и стихотворения современных русских писателей, т. III. СПб., 1856, с. 253–281.

В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IV.

Автограф не найден.

Первоначальным зерном замысла «Осенней скуки» можно считать небольшой эпизод из написанной в беллетристической, фельетонной манере критической статьи Некрасова о «Тарантасе» В. А. Соллогуба. Некрасов здесь говорит о деревенской скуке в непогоду и распутицу и о впечатлении, которое производит «Тарантас» — остроумная и прекрасно изданная книга — на читателей: «Исчезли с лиц уныние и сонная апатия; не слышно тех бесконечных и беспрестанных ссор с дворнею, к которым иногда прибегают иные, впрочем, очень добрые господа и барыни для сокращения осенней и весенней скуки… „Тарантас“, „тарантас“, „тарантас“ — это слово слышите вы ежеминутно на всех устах; охотник пошутить, старый помещик, называет этим именем всё, что попадается ему на глаза; он даже кличет им своего расторопного, вертлявого казачка, которого обязанность состоит в том, чтобы являться немедленно на все имена и прозвания, произносимые барином с особенною известною интонациею голоса…» (ПСС, т. IX, с. 153–154).

В роман «Три страны света» (1848–1849), написанный им совместно с А. Я. Панаевой, Некрасов включил главу, которая изображает скучающего в деревне старого помещика с расторопным казачком; здесь отсутствует, однако, мотив кличек, которые помещик дает казачку.

На основе главы II («Деревенская скука») части III романа «Три страны света» и была создана пьеса «Осенняя скука». Превращая эпизод романа в самостоятельное драматическое произведение, Некрасов подверг его значительной переработке. Авторское повествование было превращено в развернутые ремарки, монологи и диалоги расширены, осложнено действие, введен ряд новых лиц; по сравнению с соответствующим эпизодом романа текст пьесы увеличился более чем вдвое.

В конце текста «Осенней скуки» в сборнике «Для легкого чтения» стоит дата «1848 г.». Очевидно, этот год обозначает время написания главы «Деревенская скука» романа «Три страны света». Существенные же изменения и дополнения, внесенные в текст этой главы и превратившие его в пьесу, относятся к более позднему времени, скорее всего к периоду между маем 1856 г. (ценз. разр. второго тома сборника — 22 мая 1856 г.) и июнем того же года (ценз. разр. третьего тома — 20 июня 1856 г.).

Исходная ситуация пьесы близка к основной коллизии некоторых водевилей и сцен молодого Некрасова: изнывающий от безделья барин не знает, чем себя занять, и ведет праздные разговоры (такова же завязка «Актера»; в «Утре в редакции» скучающие бездельники-посетители атакуют редактора и не дают ему работать). Однако если в ранних водевилях и сценах Некрасов рисует столкновение делового человека со скучающими барами, то в «Осенней скуке» «сторонами конфликта» являются охваченные параличом бездеятельности и скуки барин и его крепостные слуги.

Перерабатывая повествовательный текст в пьесу, Некрасов стремится усилить социальную типичность действующих лиц и ситуаций. В романе «Три страны света» помещик Ласуков — чудак, и этим объясняется его самодурство. Автор поясняет, что Ласуков «был своего рода эксцентрик, и скука одинокой жизни с каждым годом усиливала врожденную причудливость его характера» (ПСС, т. VII, с. 246). В пьесе «Осенняя скука» личность Ласукова и его поведение трактуются как типичные для среды провинциальных помещиков, как порождение крепостного права. Реплика Ласукова: «…и в кавалерии служили, и на балах танцевали <…> молодость прожили, силу пропили…» (см. выше, с. 172) — лаконично характеризует его обычный для среднего дворянина жизненный путь.

Монолог Ласукова, отсутствовавший в тексте романа и открывающий пьесу: «Ну, завывает ~ Дождь, грязь, слякоть, ветер…», — является экспозицией действия, определяет его обстановку. Глушь, полная изоляция, прозябание «вдали от центров просвещенья» — таковы условия быта Ласукова, но и столичная жизнь, о которой мечтает невольный затворник, не намного содержательнее: «В Петербурге в Английском клубе, в Дворянском собрании теперь, я думаю, играют. И прекрасно делают», — размышляет он (см. выше, с. 170). Эпизод жизни провинциального помещика ставится в связь с бытом дворянства в целом.

Оригинальность драматургического замысла пьесы состоит в том, что ее действие является мнимым и маскирует отсутствие событий и мучительное бездействие персонажей. Некрасов вводит в пьесу диалоги Ласукова с дворецким, кучером, портным, скотницей, и все эти сцены показывают запуганность слуг, сбитых с толку придирками барина, их полную апатию. О том же свидетельствует эпизод наказания повара, которому приказано кричать петухом под окном: криков этих не слышно из-за ветра и дождя, но он все же «отбывает» бессмысленное наказание. Повторяясь и варьируясь, через весь текст пьесы проходит один мотив: Ласуков дает своему казачку множество издевательских прозвищ, и на все эти клички мальчик безропотно отзывается. Сам Ласуков отдает себе отчет, что «леность» его слуг — разумная реакция на их неразумное положение: «Дурак, ничего не знаешь!» — кричит он мальчику-казачку, и тут же добавляет, после его ухода: «Славный мальчик! расторопный, умница, молодец!» (см. выше, с. 169). Эти реплики внесены в сцену при обработке, так же как следующее характерное признание Ласукова: «А ведь правду сказать, так и точно им больше делать нечего. Я один, а их у меня человек двадцать» (см. выше, с. 186).

Усиление антикрепостнической направленности пьесы по сравнению с исходным текстом романа соответствовало общей тенденции сборников «Для легкого чтения», которые составлял и редактировал Некрасов. Третий том сборника открывался антикрепостнической повестью Григоровича «Антон-горемыка», в нем были помещены обличительные произведения А. Печерского (П. И. Мельникова), М. Л. Михайлова. Даже А. А. Фет был представлен стихотворениями, изображающими народный быт или выдержанными в интонациях народной баллады и песни («Метель», «Сядь у моря — жди погоды», «Хижина в лесу»).