Молодость с нами

давали какие-то напутствия, обнимали. Обняла Павла Петровича и Людмила Васильевна Румянцева. Румянцев

сказал ей, что это нехорошо, могут черт знает что подумать.

Одним из последних пожал руку Павлу Петровичу Ведерников. Он все еще не подал заявления в партию,

но разговор об этом у него с Павлом Петровичем недавно возобновился. Он сказал Павлу Петровичу: “Вы

поверили в меня, и я не имею права обмануть вас. Мне будет очень трудно менять самого себя, отказываться от

своего образа жизни и своих привычек, но вашу рекомендацию я не запачкаю. Нет, Павел Петрович, нет”.

Последней уткнулась лбом в грудь Павлу Петровичу Оля. Только месяц назад она вернулась из

Новгорода, куда снова ездила на раскопки. За все лето она прислала ему одно-единственное письмо, притом

очень деловое, вроде отчета о том, что сделано и что найдено. Оказалось, что экспедицией найдены еще

семьдесят три берестяные грамоты, что в грамотах множество интересного, что берестяные грамоты,

количество которых в новгородской земле исчисляется тысячами, дадут новые неоценимые сведения о быте

жителей Великого Новгорода: о ремесле и торговле, о культуре и литературе, о государственном устройстве и

событиях политической жизни. По письму чувствовалось, как увлечена Оля своим делом. Даже при прощании

на вокзале, и то она говорила что-то об этих грамотах. Но что именно — Павел Петрович не вслушивался.

Павел Петрович лежал и размышлял о всей своей жизни, которая привела его в этот вагон. Через что

только не пришлось пройти, чего только не было на пути — каких препятствий, каких ударов и потрясений,

каких тяжких утрат!

Да, он шел через все. Да, иной раз поступал, может быть, и грубовато и неуклюже. Но делал он это не из

личной корысти, а только для нее, для нее, для партии. Вот его снова обвиняют некоторые в том, что он

разогнал ведущие кадры института. Опять сплетничают. А по совести-то говоря, и еще немало лишних людей

осталось в институтских стенах. Ну, нет там Самаркиной, нет Мукосеева, нет Мелентьева, еще двоих-троих. Но

ничего не случилось с Харитоновым. Незаметненько отсиделся в щели товарищ. За лето построил дачку, развел

вокруг дачи малину, ловит раков на тухлое мясо. Никому он не сделал ничего плохого, а за то, что никому не

сделал и ничего хорошего, за это человека к ответу не потянешь. А Серафима Антоновна Шувалова? Ничто ее

так и не коснулось. Против нее не было ничего вещественного, не было даже свидетелей ее нечистых деяний, и

она продолжала пребывать во всем блеске своей славы крупной ученой.

Павел Петрович перебирал в памяти множество людей и. уже засыпая, увидел в вагонной тьме перед

собой Варю, ее большие серые глаза и вьющиеся белокурые волосы. Он не встречался с Варей много месяцев.

Тогда, весной, не зная, куда деваться со своим горем, он однажды позвонил на завод, в лабораторию, спросил

Варвару Игнатьевну Стрельцову. Ему ответили, что Стрельцовой нет в городе. Он навел более обстоятельные

справки. Оказалось, что ее вызвали в Академию наук, в Институт черной металлургии, и она там, под

руководством какой-то знаменитости, заканчивает свою работу, которой придают большое значение.

Она вернулась на завод только две недели назад. Но, занятый на областей конференции и сборами на

съезд, Павел Петрович не нашел времени с нею встретиться. Ему было только почему-то радостно, что она

снова в городе, что она не уехала навсегда. Он вспомнил то время, когда сидел возле ее постели, что-то

рассказывал ей. Он помнил все встречи с ней, разговоры, взгляды, помнил ее мягкие, теплые губы, — он

помнил все, потому что Варя давно заняла место в его сердце.

2

Еще не было и шести, еще из-под туч на Москву светило скупое октябрьское солнце, когда делегаты шли

к Кремлю. От гостиниц “Москва” и “Гранд отель”, группами и поодиночке, мимо здания Исторического музея,

по красноватой брусчатке огромной площади, мимо мавзолея с застывшими у входа часовыми, они шли к

Спасской башне, возле которой в стене были распахнуты широкие раздвижные двери.

Началась проверка документов. Павел Петрович показал партбилет и временное делегатское

удостоверение. Потом еще раз показал и очутился за Кремлевской стеной.

Никогда раньше он не бывал в Кремле. Кремль всегда был для него священным местом, куда не ходят без

дела и по пустякам, где вершатся судьбы страны, и не только страны, может быть — всего мира.

Его поразила тишина, охватывающая человека, который миновал кремлевские ворота. Судьбы истории

вершились в глубокой, строгой и торжественной тишине. Было пустынно меж зданий, которые казались

безлюдными, было пустынно в садике над обрывом; на посыпанных свежим, желтым песочком дорожках не

было следа человеческой ноги; длинные “зисы” шли тихо, беззвучно, будто во сне.

Сразу же за Спасскими воротами, влево, вдоль всей стены стояли рябины, желтые листья почти все

облетели, и деревья гнулись от тяжелых огненных кистей крупных ягод. От ягод было так ярко, будто вдоль

стены пылали огромные тихие костры.

Делегаты шли по кремлевским мостовым медленно, не спеша, рассматривали здания, останавливались

возле Царь-колокола и колокольни Ивана Великого.

Павлу Петровичу почему-то все здесь было очень знакомо. Он никак не мог понять, почему. И вдруг в его

памяти возникла картина: Ильич на Всероссийском коммунистическом субботнике. Ну да же, ну да, это было в

Кремле, возле тех зданий, возле той стены, вон там кипела горячая работа, в которой принимал участие великий

Ленин. Он ходил по этим брусчатым мостовым, по этим дорожкам и, щурясь, смотрел в замоскворецкие дали.

Подойдя к Большому Кремлевскому дворцу, Павел Петрович тоже взглянул в открывавшуюся отсюда

даль: в предвечернем прозрачном воздухе на высоком холме стояло голубое здание, уходящее острым шпилем в

розовое, пронзенное солнечными лучами облако. Почти фантастическая картина. Это был университет,

достраивающийся на Ленинских горах.

Павел Петрович разделся в гардеробной и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, покрытой

красной дорожкой. Тоже знакомое место, знакомые двери, в которые упиралась вверху лестница. Он уже где-то

видел — на картинах ли, на фотографиях, в кино? И вообще, все вокруг было потрясающе знакомо, и стали

появляться знакомые лица. Он не мог вспомнить, где и когда видел этих людей, но он их видел, видел, сомнения

не было.

Дойдя до конца лестницы, Павел Петрович прошел в фойе, отметился возле одного из столиков, что он

явился на первое заседание съезда, и стал бродить, как бродили все. Он вышел в огромный и светлый

Георгиевский зал, о котором так много слышал, в котором происходили правительственные праздничные

приемы, прошел в Грановитую палату. Ходил один, чтобы ничто его не отвлекало, чтобы полнее были

впечатления; его мысли текли плавно, отчетливо и взволнованно.

Выходя из Грановитой палаты, он почти столкнулся с человеком, который был ему знаком с детства, с

пионерских лет, чей портрет, вырезанный из пионерской газеты, в числе многих других портретов еще четверть

века назад украшал стену над его постелью в родительском доме. “Здравствуйте, товарищ маршал!” —

неожиданно для себя сказал Павел Петрович. “Здравствуйте!” — приятным высоким голосом ответил тот и с

приветливой улыбкой, как старому знакомому, подал руку. Поворачиваясь то к одному, то к другому, он

улыбался, на лице у него лежал загар, может быть еще сохраненный от степных рейдов гражданской войны.

Молодость встала вдруг перед Павлом Петровичем, а он увидел еще одно знакомое лицо — лицо

женщины с крупными чертами. Он и с этой женщиной поздоровался, он не мог не поздороваться с ней. Это

была тоже хорошая знакомая, знаменитая трактористка того давнего времени, когда стремительными темпами