Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

<— Без Митина 5-ой роте нельзя быть, — сказал Белкин, глядя на жалкого вертлявого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую, с выступающим как у индюшки кадыком, шею.

— Сладко? — спросил Белкин, подмигивая Митину.

В рядах загрохотал одобрительный хохот.

— Уж кажется так, ваше благородие... сладко, что и не знаю, как... значит, — тоненьким голоском пропустил, улыбаясь и подмигивая, Митин.

— Василий Михайлыч! — всё улыбаясь радостно, сказал Белкин, увидав [2160]Ананьева. — Ну вот и вы к нам зашли! А я к вам хотел итти. Да что, батюшка, — подмигивая сказал Белкин, — вот молодцы мои коровку гуляющую подобрали, так нельзя ли, коли [2161]поход, на лафет положить? Мы и освежуем, и всё, а мясо пополам артиллеристам и нашим?

— Что ж, ладно, — отвечал [2162]Ананьев, [2163]видимо подделываясь под беспечный и веселый тон Белкина, но тон его был очевидно неестественен. — Ну что вы, как? — прибавил он.

— Да я что, молодцом. Брат ко мне прибыл.

— Не на радость может прибыл, — сказал [2164]Ананьев.

— Вона! — крикнул Белкин, — волка бояться, в лес не ходить. Что вы всё скучны, Василий Михалыч? Вот мне всё весело! Я думаю, много вы думаете. Учены много. Другой раз я и жалею, что плохо учен, а то и думаю, лучше так нашему брату.> Да куда же вы? — прибавил он, слегка трогая его под локоть. — Пойдемте ко мне. Посмотрите, какой балаган мне мои молодцы сгородили. Не хуже полкового командира. [2165]Ананьев, морщась, пошел рядом с Белкиным. В шалаше была койка и стол из плетня. На койке спал человек в солдатской шинели, на столе лежала фуражка и трубка. Белкин убрал всё это, подвинул барабан Тимохину и сам сел на кончик койки.

— Эй, барабан еще, — крикнул он. — Вот видите, — с гордостью оглядывая свое жилище, сказал Белкин. — Важно устроили.

В балагане было выскоблено, подметено и даже песком посыпано. На колышках акуратно висела одежда и шпага.

— Водочки не хотите ли? — сказал Белкин, доставая из под постели бутылку и чарку.

— Что ж это брат? — спросил [2166]Ананьев.

— Не выспался, — отвечал Белкин.

<Они помолчали>.

— Хороша книжечка, — сказал Белкин, — только я вас хотел спросить, [2167]— продолжал он, — что вы мне дали — я ведь читал.

— Какая это книжка? — спросил к[апитан] А[наньев]. Белкин показал ему Европейский Вестник 1804 г.

— Отделаешься, всё почитаешь. Славная книжечка. [2168]

— Вот что я вас хотел спросить, — сказал Белкин, улыбаясь и взявшись за книгу, — тут одна штука есть, я не понял. Вы, я чай, знаете? — он обратился к Т[имохину]. — Гердѐра статейка, я не понял.

<И он с приемами человека, непривычного обращаться с книгами, моча палец, перевернул несколько страниц и остановился на заглавии. Держа палец над заглавием, он, весело улыбаясь, передал книгу [2169]Ананьеву. «Человек сотворен в ожидании бессмертия», прочел он, ударяя несколько на о.

— Что же вы не поняли? — спросил [2170]Ананьев и в первый раз в целый день улыбнулся — кроткой, спокойной и умной улыбкой. Только в этом мире мысли он был вполне собою.

— Да вы товсё знаете. А я вот и читал, да не понял. Вот эта, сначала Дюшесса Дозамбри и Кавалер Фериоль, — эту понял. А эту читал, читал, будто поймешь что, и опять нет, так и бросил, думаю спрошу у Василия Михайлыча.

— Да это [2171]очень просто, — сказал [2172]Ананьев, [2173]— тут, видите ли, он говорит, что ничто в мире не умирает, т. е. не уничтожается, а всё живет, только переходя из одного вида в другой. Всё выше и выше.

Белкин слушал и улыбался, но видно было, что он не улыбался тому, что он слышал, а тому, что происходило в его душе.

— Вот он говорит, — Тимохин стал читать:>

«Взгляните теперь на животных, они питаются соками растений. Слон один уже есть гроб тысячи прозябений, но гроб живой, действующий. Поглощая их, он некоторым образом превращает их в животных, и так вот еще организмы низшего разряда, которые достигают состояния новой и полнейшей жизни».

— Он говорит, что трава перейдет в животное, а животное в человека, а человек в ангела, в какое-нибудь высшее существо, — объяснял [2174]Ананьев. — Он говорит, что коли ни трава, ни зверь не умирает, а переходит в другие существа, так тем паче душа человеческая, которая важнее этого всего, не может умереть, а тоже должна перейти в какое-нибудь другое существо...

<— Так, так,> — сказал <Белкин.>

— Вот видите ли, он говорит, — <Ананьев> [2175]стал опять читать.

И чем дальше он читал, тем более дрожал его голос. [2176]

«И когда последний сон, сон смерти, овладеет нашим скорбным телом, тогда, подобно как обыкновенный сон освежает и обновляет в нас источник жизни, умеряет не в меру ускоренное движение, так ровно и сон смерти заживляет в нас некоторые язвы, коих жизнь исцелить была не в силах: доставит нам отдохновение после трудов жизни, приготовляет душу к радостному пробуждению, к рассвету обновленной юности». [2177]

— Это так, — сказал [2178]Белкин, которому видимо сообщилось, хотя и не смысл слов, но волнение Т[имохина].

— Ай да Гердѐр. [2179]И правда другой раз сидишь, сидишь и подумаешь: вот живем, живем, хвать тебя по затылку и капут, [2180]как Сафронова нашего.

— А то вот хорошо, — сказал Белкин. [2181]— О черкашанках пишет какой-то. — Он стал читать, едва удерживаясь от смеха, которого он видимо сам стыдился, но не мог удержать. «Черкашанки славятся красотой и заслуживают сию славу от удивительной белизны...» [2182]

В это время в воздухе пронесся приятный звук дальнего выстрела и вслед за тем послышался близко свист, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческой силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Как будто ахнула земля от этого страшного удара.

Всё замолчало и ждало. Раздался дальний выстрел из неприятельской пушки. Т[имохин] побледнел и нижняя губа его задрожала. Он хотел выговорить что то, но не мог. [2183]

— Вона! — весело проговорил Белкин и выбежал из шалаша.

— А думали, что нынче не будет сраженья, — сказал Т[имохин], догоняя его и успевший оправиться.

— [2184]В ружье! — крикнул он. [2185]

Т[имохин], всё еще морщась, шел на свою батарею, раскатываясь по грязи неловкими ногами. [2186]