Семнадцать рассказов (сборник)

— Курица-то хороша была за обедом? — спросила Прасковья.

Каденцов старался напрячь свои мысли и сообразить о курице.

— Да, должно быть хороша, — ответил он, и начал проверять поданную книжку.

— Уж не знаю что и готовить, — недовольным голосом продолжала Прасковья, складывая на огромном животе лоснившиеся, пропитанные жиром руки, — хоть бы барыня скорее выздоравливала, а то такой разброд, что беда.

— Да когда она выздоровеет? — боязливо спросил он, вполне довольный её уверенностью в том, что всё же можно выздороветь.

Но в ответ Прасковья не только не поддержала этой надежды, но даже совсем разрушила её, глубоко вздохнув и вытерев грязным передником внезапно навернувшиеся слёзы.

— Это что же «рыся — тридцать копеек?» — спросил он, тыкая пальцем в книжку.

— Рыс, — объяснила она.

— Ага, рис, — догадался он, и отдал ей книжку.

— Как же на завтра к столу?

— А вот вы к Анне Ивановне обратитесь, она вам всё закажет. Я не умею… Или вот что: сделайте на второе осетрины отварной с хреном.

— А суп какой?

— Ах, нет, пожалуйста, я сказал, что к Анне Ивановне, ну, и ступайте.

— Мыло прачка просит выдать.

Он встал со стула.

— Да отстаньте вы!

Он пошёл через тёмную залу. Во всей квартире была такая давящая атмосфера. Лампы горели тускло, неровно. В его кабинете, на зелёном триповом диване, была уже постлана постель: горничная очевидно не думала, что он возвратится так рано. Со времени болезни жены, он, по настоянию доктора, перешёл сюда. В кабинете было холодно. Он сел к столу и начал перебирать бумаги. Ему казалось, что он спит, что его душит тяжёлый, тяжёлый кошмар. Ведь не может же быть, чтоб это была действительность?

Он был женат лет пять. Жил он с женой хорошо, но решительно не замечал этого. Ему так естественным казалось, чтобы всё было хорошо, он другого ничего и не представлял, да и не думал ни о чём другом. Когда он выезжал куда с женой, все находили, что она очень миленькая. Она хорошо одевалась, и он любил в ней именно этот вкус; он с полным сознанием собственника ощущал чувство довольства, когда на вечерах подмечал как молодые люди смотрят на неё. Он отлично знал, что именно такие женщины и могут нравиться мужчинам, с её полненькими маленькими ручками, мягкими бархатными глазками под густыми ресницами, с нежною беленькою кожей и тихим, слабо звеневшим голоском. Его иногда бесила её добродушная, ясная улыбка, её довольство, спокойствие. Никогда у неё не было никаких порывов, проказ, раскатистого смеха. Но и капризов не было. Когда он говорил ей что-нибудь неприятное, она точно и обижалась, уходила к себе в комнату и принималась за работу. Но едва он подходил к ней, опять то же спокойное сияние разливалось от неё, и также ровно и спокойно говорила она.

Ему очень хорошо было: кабинет такой уютный, и бюсты и книги, и качалки, и восточные диваны. Жена заниматься никогда не мешала. Её и не слышно никогда. После того как она родила мёртвую девочку, она стала ещё молчаливее. Но он не жаловался, не тяготился этим, хотя не любил серьёзничанья. Мысль об её смерти никогда ему и в голову не приходила.

По паркету залы застучали когти, и большой сеттер вбежал махая хвостом и внося с собою свежий воздух с улицы. Он эти дни тоже не был боек как всегда, и теперь оживился только почувствовав, что хозяин дома.

Анна Ивановна догадалась подать чай в кабинет.

— Александр Васильевич, — сказала она. — я думаю хорошо бы написать ихней маменьке про болезнь. Личико осунулось у неё к вечеру. Я вам не докладывала: она сегодня вставала…

— Как вставала?

— Утром. Я вхожу, а она у туалета стоит. Я так и обмерла. В рубашке, кофточке, босоногая. Потом зашаталась, зашаталась: еле я поддержать успела. Довела, опять уложила.

— Да… ну что ж, я напишу.

— Да хорошо бы было за Венигом послать.

Анна Ивановна подсказала ему ту мысль, что вот уже несколько часов не давала ему покоя. Вениг был старый профессор, лечивший ещё его отца, практик замечательный, несмотря на свои годы, целый день катавшийся в коляске на разномастных лошадях по городу. К Каденцову он ездил охотно, потому что ему приятно было сорок лет подряд встречать в списке пациентов одну и ту же фамилию. Но Каденцов тревожил его только в крайних случаях, полагая, что старику трудно подниматься в четвёртый этаж.

— Хорошо, — сказал он. — Я напишу, а вы велите снести сейчас же.

В столовой часы били в эту ночь как-то особенно неприятно и заунывно. Их бой разносился по всей квартире и долго не замирал: словно звуки скоплялись в углах комнат и дрожали там каким-то неопределённым не то шорохом, не то гулом. Порой весь дом будто вздрагивал, окна звенели, паркет трещал. Ему грезилось, что он через залу и столовую ясно слышит дыхание жены. Но вероятно, это его грудь дышала. Все двери были отворены настежь. Он раза два тихонько входил в спальню. Тени от лампадки ходили по потолку и одеялу. Няня лежала на кушетке и быстро спускала ноги при его входе. Он просыпался чрез каждые четверть часа.

В восемь часов ему подали записку.

— От Венига? — спросил он.

— Нет-с, это от Переварова. Вениг сказал, что будут после двух.

Он разорвал сбоку конверт, и начал читать.

«Ты знаешь, Александр Васильевич, — писал Переваров, — как я всегда был привязан к тебе и твоему семейству. То чувство симпатии и дружбы, что я чувствую к тебе — заставляет меня просить, чтобы ты не стесняясь позвал другого врача, конечно, лучше всего Венига. Я не верю своим познаниям, и могу ошибаться. Вера Алексеевна слишком изнурена, и бороться против воспаления трудно. Я боюсь нареканий с твоей стороны, и потому повторяю просьбу: пригласи Венига. Крепко жму твою руку».

Каденцов сразу не понял письма.

— Что такое? Почему же он не сказал этого вчера? Уж не ошибся ли он в диагнозе? Зачем же было тянуть всю ночь? Наконец, отчего самому не приехать, зачем это письмо?

Он быстро стал одеваться. Анна Ивановна высунулась из-за двери.

— Вас просит барыня.

«Умирает!» — мелькнуло у него в голове; и, хлопая туфлями и отстраняя собаку, он пошёл через залу и столовую, которую подметала прачка, в душную, ещё не проветренную спальню.

Она стала ещё белее, нос ещё больше заострился: да ещё бы — шесть дней она ничего не ела. Когда он вошёл, она подняла ресницы.

— Ты послал за Венигом? — прерывающимся шёпотом проговорила она. — Так не надо. Ну что старика тревожить. Мне… мне не так больно сегодня.

— Да я уж послал, он приедет. Я хочу успокоиться насчёт твоей болезни. Ведь нельзя же так…

— Мне лучше, — повторила она.

И глаза её опять закрылись.

Неурядица в этот день чувствовалась ещё сильнее. Обыкновенно господа вставали к десяти, даже к одиннадцати часам, а теперь поднялись в девятом. Самовар два раза приносили, и никто не пил чая. На диване в гостиной лежало полотенце для стирания пыли. Тем не менее, Каденцов сел за обычную работу.

К крайнему удивлению, он видел, что писать может, что мысли и связываются и выливаются на бумагу свободно. Но в то же время он чувствовал что нервы его натягиваются всё больше и больше, что наконец напряжение будет уже такое, что он его не вынесет. Весенний воздух, вливавшийся чрез открытую форточку, раздражал его наркотическою, острою, опьяняющею струёй. Перо быстро двигалось по бумаге, и написанные обычным, связным почерком слова крутились также ровно и прямо, точно в доме и не было больной.

Вениг приехал только в три часа. Это был гладенький небольшого роста старичок, с военною осанкой, каким-то грустным взглядом и в форменной, по старой памяти, фуражке. Вошёл он с тою спокойною неторопливостью, с какою он сорок лет подряд входил в квартиры умирающих. Он оглянул гостиную, словно хотел узнать всё ли на месте, не изменилось ли что со времени его последнего посещения, и подал ещё не согревшуюся руку Каденцову.