Том 4. Лунные муравьи

Иная поросль гибнет… но не гибнет земля, и дает новые побеги. Вот эти новые побеги, – люди, рожденные не в «глухие», а именно в «страшные» годы, – и должны быть совсем другими. Не в памяти и в сердце, – но в крови у них «страшные» годы. За ними – чужой опыт, глубокий – и не «испепеливший» волю и сердце, а только согревший кровь.

Конечно, они еще не «достойней», но они могут стать достойней, и потому должны сделать свое дело, по завету гибнущих:

Во всем этом, если угодно, очень много теории и лирики; все теории неверны, всякая лирика наджизненна… Но вот что-то зашевелилось и в самой жизни, что-то идущее навстречу и теории, и лирике.

В самом деле, не другой ли, не новый ли «отсвет» лежит на лицах? Никак нельзя сказать, чтобы тут в буквальном смысле играли роль года, чтобы люди с «новым отсветом» были вот именно такого-то возраста, такого-то «поколения». К жизни с арифметикой не подступишься. Но, конечно, в длинную мою «Хронику Зеленого Кольца» попадало больше юных героев, нежели просто молодых. Так выходило, хотя с самого начала слово «Зеленое» не было мною взято как определяющее непременно «молодость»; шире: как «рост», как силу жизни, как возрождение.

«Хроника», отрывочные записи, служила мне материалом сначала для кое-каких рассказов, потом и для пьесы. Быть может, и дальше еще послужит. Ведь в корне-то лежит вопрос, который нельзя изжить: вопрос о старом и новом, о «Вчера», «Сегодня» и «Завтра».

В январе 14 года моя пьеса была готова. У меня мало театральной опытности, но очень много театральных мечтаний. И сознаюсь, что пьеса написана «театрально-мечтательно». То есть она почти не «написана». Обозначена, дана тем актерам, которых… «нет на свете». (Я, конечно, хочу думать, что еще «нет на свете»). Когда они будут – будут пьесы, во сто раз менее «написанные», чем моя. Дело автора создать образы и положения. Самая же плоть (а слова – тоже плоть) должна твориться совместно. Если я на сцене буду действительно, по-настоящему, тем лицом, которым хочу (понимаю его вместе с автором), то неужели я, данный человек, по-настоящему в таком-то данном положении не найду именно тех слов, которые я должен произнести? Неужели я могу лишь произносить заученные, написанные одним человеком в одиноком кабинете? Пока плоть слова будет создаваться вот так, без участия артистов, без какого-то равенства автора пьесы и ее воплотителей, без какого-то… брака между ними, – до тех пор не будет настоящего «литературного (или „художественного“) театра». И будет, как сейчас: театр – это одно, а литература – совсем другое. Если у нас еще случаются редкие сближения, – то вот Франция шагнула вперед; там уже без исключений: чем театральнее – тем нелитературнее, и обратно.

Забеги в будущее нередко вредят настоящему. Поэтому сравнительно малая «написанность» «Зеленого Кольца» (отсюда и краткость текста) – должна была только затруднить исполнителей, артистов. Ведь тех, которых это облегчило бы – «нет на свете!»

Мейерхольд – наш известный приневский «новатор». Но Александрийский театр научил его жизненному, реальному и трезвому взгляду на данное. Когда ему была прочитана пьеса «Зеленое Кольцо», он отлично понял ее мечтательную «ненаписанность», трудности, отсюда вытекающие, и – не испугался их. Он без всяких колебаний взялся ставить пьесу, даже активно захотел ее ставить, – она ему понравилась. Говорю об этом потому, что хочу покаяться: мы не очень ждали со стороны талантливого нашего режиссера горячего отношения к пьесе такого рода. Нам казалось, что внешняя бедность, простота и «реальный», «бытовой» вид пьесы могут оттолкнуть Мейерхольда, увлекающегося совсем другим родом искусства, любящего нарядность и блеск его одежд. Мы ошиблись; и ниже я отмечу, как исключительно глубоко понял Мейерхольд в «Зеленом Кольце» то, что в нем следовало понять.

Очень скоро дело о постановке было как бы решено. Высшая инстанция отнеслась к пьесе со вниманием и доброжелательством. Рощина-Инсарова, эта худенькая и страстная актриса, увлеклась возможностью превратиться в шестнадцатилетнюю девочку. Мейерхольд уже соображал, как широко можно использовать театральную молодежь. Цензура в два дня пропустила пьесу, без всяких помарок. Все было тихо, мирно и ясно.

Следовало, впрочем, исполнить еще одну… почти формальность, при сложившихся условиях. Следовало пьесе пройти цензуру… литературную.

Она не могла нас заботить, просто потому, что литератор с такой долголетней опытностью, как я, вряд ли может написать что-нибудь совершенно нелитературное. Но с другой стороны именно мое литературное положение было мне фактически неприятно; мне хотелось, чтобы пьесу рассмотрели, как таковую, вне всякого соединения с моим именем. Ради этого она была направлена – официальным путем – подальше от невских берегов.

Мы уехали за границу и, отвлекшись другими делами, не требовали никаких известий о пьесе.

Известие, что литературную цензуру «пьеса не прошла» – сообщил нам, уже по возвращении нашем, Мейерхольд. Он был изумлен, – больше моего, во всяком случае. Долгая писательская школа приучила меня ко всему. Но… в конце концов пришлось изумиться и мне.

Дававшие отзыв о «Зеленом Кольце» могли, пожалуй, признать эту вещь безграмотной; случается, особенно если наскоро и по обязанности пишешь о неизвестном авторе. Но нет. Не безграмотным было признано «Зеленое Кольцо», а… безнравственным! Тут, действительно, есть чему подивиться.

Как литературное произведение, пьеса была осыпана самыми неумеренными, даже непривычными для меня, похвалами. Самый толстый слой золота положили писатели на горькую пилюлю, которую изготовили они, уже как цензора, как «блюстители нравов»-. Что их заставило, явно неопытных, взяться за эту роль? Загадка. Искренне беспокойство, тревога и раздражение чувствовались в отзыве, очень обширном. И раздражение не столько против автора («и талантливого, и умного» и т. д.), сколько против юных героев «Кольца». Что, мол, это еще такое? Уж не «Огарки» ли? Не возвращаются ли недавние годы? Вон там они о поле «не хотят» разговаривать, знаем мы, как не хотят! И вовсе это не дети, прелестные невинностью и незнанием, «коих есть Царство Небесное»… они книжки читают! Гегеля читают! Молокососы – Гегеля! «Ну и читали бы книги, написанные людьми их возраста» (Sic!) [17], если вообще недовольны старшими!

Я не преувеличиваю, я, напротив, смазываю, чтобы долго не останавливаться. Этот раздраженный тон, однако, и заставил меня понять, в чем дело. Не литературные критики судили мою пьесу: родители и дедушки, наставники и учители ополчились на мою молодежь. Это они собрались на воспитательский совет и решили пресечь зло в корне, – запретить «Зеленое Кольцо», распустить «подозрительных» молокососов (разве не подозрительно? Гегеля читают!).

Как же отнеслось ко всему этому «Зеленое Кольцо»? Взбунтовалось? Возмутилось? Захотело оправдываться? Ничуть. Отнеслось и к этим «старым», как к другим, – «с милосердием».

В течение лета у меня была живая переписка с А. А. Стаховичем, намеревавшимся поставить «Зеленое Кольцо» в Студии Художественного театра. Затем она прервалась, как все тогда прервалось: грянула война.

Кто из нас мог думать в то время о театрах, о пьесах, о литературе, о каком-нибудь искусстве? Прибавлю в скобках: может быть, если бы общее это недуманье продолжилось, длилось, – было бы лучше и для самого театра, для самого искусства… Не настаиваю, но может быть…

Как-никак, прошла добрая половина зимы, – и внезапно возникло «Зеленое Кольцо», выплыло у самого нежданного берега.

Мейерхольд, «представитель нового течения», – послал пьесу Марье Гавриловне Савиной, «представительнице течения старого». Враг – врагу. Разве не так смотрели на Мейерхольда и на Савину? Кто мог представить себе ее, играющую под режиссерством Мейерхольда? Да еще в пьесе автора, с именем которого в старозаветные времена связывалось подозрительное «декаденство»! Однако, это случилось.