Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

Гуляющая публика стала редеть, разъезжаться; истомленный Чаров, как опьянелый, возвратился на дачу Карачеева.

— Что? Здесь она?

— Нет.

Чаров свистнул и бросился на крыльце на стул.

— Вам не нужен уже экипаж? — спросил Карачеев, — мне необходимо послать скорее за доктором.

— Что такое? — спросил Чаров.

— Коляска вам нужна?

— Коляска? Черт ли мне в коляске, когда ее нет!

— Так я отправлю, — сказал Карачеев.

— Кабриолет мой уехал? — спросил вдруг Чаров,

— Давно.

— Ну, так! верно, она удрала в изломанном кабриолете!.. Нелепые женщины!.. Одолжите, пожалуйста, коляски, я поеду.

— Я коляску отправил за доктором, жена больна… и потому нельзя было ждать…

— Да что, кого ждать, — сказал Чаров, совершенно растерянный.

— Я пошлю за извозчиком.

— Да, да, в самом деле.

Карачееву было не до гостя. К счастию его, извозчика скоро нашли, Чаров вскочил на дрожки и велел гнать и в хвост и в голову.

— Приехала домой эта дама?

— Какая-с?

— Дурак! Какая! спрашивает!..

— Никак нет-с.

— Как нет-с?

— Никто еще не изволил приезжать.

— Вот тебе раз… Что теперь делать?

И Чаров в отчаянии ходил по комнатам, свистел, распевал, закуривал сигару, бросал снова, прислушивался к стуку экипажей, смотрел в окно; но на улицах все притихло.

— Пропала! — проговорил он наконец, — ну, черт с ней! Авось сама отыщется.

Но беспокойное чувство одолевало Чарова; он велел запрячь коляску, бранился за медленность и, наконец, вскочил в нее и крикнул: «В парк!»

Подъезжая уже к Тверским воротам, он как будто очнулся и потер голову.

— Куда ж меня черт несет?… Пошел к Аносову.

Поэт уже покоился крепким сном. Чаров поднял тревогу у ворот, перебудил весь дом, пробрался в спальню к поэту, крикнул:

— Ска-атина! спит! Вставай, у-у-урод! Испуганный поэт вскочил.

— Что такое? — вскричал он спросонок.

— Вставай, ска-атина! Читай какие-нибудь стихи! Ну!

— Ах, Чаров, это ты?…

Аносов встал, надел халат, а Чаров бросился на его постель, растянулся и — ни слова; а наконец захрапел.

Часу в девятом утра по улице, на которой красовался дом Чарова, окрашенный модной краской, под цвет глины, ехала закрытая коляска. Не доезжая до дому, коляска остановилась.

— Прощай, мой Георгий! Боже мой, как я тебя люблю!

— Когда ж мы увидимся?

— Я тебя уведомлю.

— Прощай!

— Au revoir! [242]

Молодой человек выскочил из коляски, поцеловал свои пальцы, сдунул поцелуй и исчез. Коляска продолжала путь к дому Чарова; из нее вышла Саломея.

Вскоре и Чаров возвратился домой. Он проспал до позднего утра у Аносова.

Как будто после тревожного сна, в котором он ловил за хвост счастье в виде очаровательного существа, и не поймал, Чарову тяжело зевалось.

— Барышня изволила приехать, — сказал ему швейцар.

— Какая барышня?

— Мамзель-то-с, или мадам то есть-с.

— Приехала? — вскричал Чаров, очнувшись от онемения чувств, — где она?

И он вбежал на лестницу, шагая против обыкновения через три ступеньки на четвертую.

— Эрнестина! — раздалось по всему дому. — Эрнестина! где ты была?

— Ах, оставьте меня! Дайте мне отдохнуть от всего, что я перенесла!

— Ну, отдохни, и я отдохну в ногах у тебя!

Чаров бросился на ковер, припал головой к коленям Саломеи.

— Истомился! Всю ночь проискал тебя по парку, — продолжал Чаров, — да скажи же, пожалуйста, где ты пропадала?

— Пропадала!.. Вы не понимаете, какому страму вы меня подвергали!.. Для вас честь женщины ничто!

— Да чем же я виноват, Эрнестина? Я виноват, что какой-то черт наехал дышлом на кабриолет?… Но ведь только маленький испуг… Но каково мне было, когда я хватился тебя, а тебя вдруг нет!.. Ищу, ищу, нет… Где ты была?

— Где? Я бежала оттуда; если бы вы слышали, что говорили про меня без вас в зале хозяева…

— Что?

— Странно! Вы спрашиваете!.. Я не могла перенести этого, я ушла… Я бежала не помня себя, не знаю куда… упала без памяти… подле какого-то дому, на дороге… К счастью, хозяйка дома приняла во мне участие… Иначе бог знает, что бы могло со мной случиться…

— Мерзавец этот Карачеев!..

— Он, кажется, женат… я слышала в зале женские голоса? — спросила Саломея.

— Женат на Брониной. Да! постой! надо приказать, чтоб никого не принимали… Я было с отчаяния поручил звать к себе всех приятелей… А лучше всего поедем сейчас же в деревню… нечего медлить! Правда, Эрнестина? — ты на меня не сердишься?

Саломея подала в знак примирения руку.

Несколько часов спустя у подъезда дома Чарова напрасно звонили и стучали в двери его приятели и знакомцы. Никто не отзывался, Чаров был уже в дороге.

В спокойной дорожной спальне Саломея, закрыв глаза, закинула голову в угол на подушку; а Чаров, приклонясь к ней, рассказывал историю про Петра Григорьевича Бронина.

Саломея безмолвно слушала, но часто содрогалось в ней сердце и судорожный вздох теснил грудь; особенно при рассказе про старшую дочь Бронина.

— Это, говорят, такой был зверь-девка, что ужас; с зубами родилась; у кормилицы отгрызла груди, а у няньки нос… je vous assure, ma ch?re!.. [243] Говорят, ma ch?re, что мать ее в беременности испугалась бешеного волка… и это имело влияние на характер дочери. Она, говорят, не могла смотреть на людей без остервенения, так и скалила зубы, чтоб укусить.

— Какие пустяки вы рассказываете!

— Кроме шуток. Грызла, грызла отца и мать и, наконец, вышла замуж за какую-то собаку, переела мужу горло, да и бежала! Просто в лес ушла, и ни слуху ни духу… Я видел ее мужа: — пьянюга, таскается по улицам да просит то на родины, то на похороны жены.

— Ах, полноте, пожалуйста! Какие вы странные вещи рассказываете! — вскрикнула снова Саломея.

— Je vous assure, ma ch?re, вот еще недавно, докладывают мне, что пришел какой-то отставной офицер…

— Перестаньте! Я не могу слушать таких ужасов!

— Какая ты, ma ch?re, слабонервная, право!

Не нужно говорить, что Чаров не Дмитрицкий, несмотря на то, что точно так же, как Дмитрицкий, ехал в дормезе вдвоем с Саломеей. Дмитрицкий был счастлив в любви, а Чаров в картах, и это составляло их главную разницу; между тем как по свойствам страсти каждого надо бы было йм поменяться счастьем.

Имение Чарова было верстах в полутораста от Москвы. В нем еще не так давно жил его старый отец, вдовцом. Построив себе дом со всеми удобствами для старческой неги, этот седой филин оставил по себе память. Главным его занятием и заботой были свадьбы. Он ужасно как любил свадьбы.

Когда этому седому филину случалось догадываться, что ему желают все от чистого сердца смерти, воображая, что дряхлому старику жизнь уже в тягость, тогда он твердил всем: «Врете вы, собаки, не тогда умру, когда вам хочется, а тогда умру, когда сам захочу».

И действительно, жил-жил и дотянул канитель жизни почти до ста лет, сохранив все чувства, память и любовь к свадьбам. Наконец он умер.

Сын Чарова, как мы видели, был светский человек, не занимался устройством наследственного имения. Барский двор опустел. Сторожа стерегли дом снаружи, а внутри все само собою было в целости и сохранности; и управляющий и Трифон, на руках которого был дом, боялись входить в него: хозяин умер; но хозяйский страх все еще как будто расхаживал по пустым комнатам и грозил, чтоб никто ни до чего не смел дотрогиваться.

Прошло несколько лет; а известно, что все живо только духом человеческим. Без него тля истлила бы земной шар, не только что дом отца Чарова со всеми принадлежностями. Неожиданно приехал сын, и вдруг все зажило новой жизнью.

— Барин, барин молодой приехал! — кричали по селу от мала до велика; и вот ребятишки, бабы, девки, парни, мужики, десятские, староста бегут во двор боярский.