Хрущев: Подари себе рай (Действо 2)

Кабаре было превращено в своего рода партийный клуб. Сергея об этом не успели предупредить (произошло это недели две назад), и когда стоявший на входе хмурый вышибала довольно резко потребовал: "Значок!" - он недоуменно вопросил: "Какой значок?" "Такой!" - вышибала отвернул лацкан коричневого пиджака, показывая золотую свастику в изящном круге. Секунду Сергей разглядывал своеобразный пропуск, думая как ему поступить. Улыбнулся, опустил руку в карман пиджака и протянул мрачному стражу крупную купюру.

- Мне, почетному наци, взя-т-ку?! - взревел он. Лицо его побагровело, глаза налились кровью и, казалось, готовы были выскочить из орбит, пальцы сжались в кулаки - каждый с футбольный мяч.

- Герман! - раздался вдруг из-за его спины негромкий, глубокий женский голос с артистической хрипотцой. - Это мой гость, герр Фойерман, фабрикант из Эссена.

- Фрау Лола! - вышибала не говорил, он пел бережно и нежно, теперь тоном на октаву выше. Кулаки разжались, глаза потеплели, шея - бычья шея! согнулась, склонив голову в поклоне. - Право слово, меня никто не предупредил. Я ведь...

- Ах, Герман, - фрау Лола коснулась ладонью его щеки. - Вы душка, мой добрый, милый, преданный друг. Герр Фойерман, проходите!

Герман, не поднимая головы, провожал Сергея натужно сладким взглядом. А он, протянув Лоле букет белых пышных хризантем, купленный при входе, и поцеловав обе руки, двинулся за ней по проходу между столиками, мимо бара, сцены, на которой в тот момент заезжий мим исполнял трогательную сценку "Сердце, разбитое коварной изменой", за кулисы и дальше - в ее артистическую уборную. Там, изящно бросив букет на гримерный столик, она подошла к нему и, положив руки на плечи, долго смотрела прямо в глаза, слегка склонив голову на бок. Взяла его ладонями за щеки и, закрыв глаза, нежно, едва касаясь, поцеловала в губы. Отстранилась и сквозь проступившие слезы едва слышно прошептала по-русски: "Сережка!" И это одно-единственное слово казалось вобрало в себя и восторг, и радость, и боль, и жалобу на разлучницу-судьбу...

Катя (настоящее имя Лолы) родилась в день убийства эрц-герцога Фердинанда. Ее отец, довольно крепкий середняк из-под рязанского Константинова, мужик в соку, мог бы без труда откупиться от армии - и деньжата водились, и сводный брательник писарем в уездной управе не один год штаны просиживал. Но случилось ему в конце того злополучного августа поехать в Рязань по торговому делу. Сошлись вечерком в рыночном трактире дружки-приятели, извели по три бутылки отменного первача на брата и порешили "всенепременно завтрева же иттить вусмерть дубасить и колошматить кайзеровых колбасников, супостатов и басурманов - за Веру, Царя и Отечество". И пошел Сидор Аверьяныч Лаптев окопных вшей кормить, да крупповским снарядам и пулям кланяться. И сгинул ненастной осенью в пинских болотах. Без хозяина дом сирота. Все валилось из рук солдатки Дарьи, да в конец и развалилось. Взяла она в один прекрасный день всех своих пятерых девок - мал мала меньше - и подалась в Москву. Как говаривал ее покойный муженек - "разгонять тоску". Мыкалась по людям, ни от какой работы не отказывалась - стирала, прибирала, кухарничала. Жили в каморке свекра, знатного сапожника, горького пьяницы и добрейшей души человека. В декабре семнадцатого перебрались в хоромы карамельного заводчика на Люсиновке. Получили на семерых две большие светлые комнаты. Семью выручал заработок Аверьяна Данилыча. Но зимой двадцать первого ушел он однажды отдавать заказ - шевровые сапожки - какому-то красному командиру, да так и не вернулся. Надо полагать, замерз где-нибудь. Его и не искали. И то правда где искать-то? В ту зиму вся Москва умирала. От холода, от голода, от беспросвета. Дарья даже не плакала. Ни сил, ни слез не было. Все по мужу выплакала. А жить все одно надо. Только вот как? Впрочем мир не без добрых людей. Сосед, из такой же голытьбы, подсказал: в райсовете уборщица требуется. Не жизнь, а рай - зарплата, рабочая карточка, пособие на детей. Дарье помогли определить девочек на учебу. Катя с самых малых лет любила танцевать и петь. Бывало одна, совсем еще кроха, без гитары или гармони, закружится, затянет чистым голоском:

"Когда б имел златые горы

И реки, полные вина,

Все отдал бы за ласки взоры,

Чтоб ты владела мной одна".

Мать упросила заврайнаробразом направить ее в музыкальную школу: "Ну и что, что не знает она музыкальну грамоту? Она смышленая, осилит". И ведь осилила. И музыкальную школу, и музыкальное училище. И стала бы наверняка и заслуженной, и народной. Но однажды попала под заинтересованный взгляд экспертов-психологов НКВД. В ходе негласной проверки обнаружились у Катюши феноменальные способности к языкам. И вскоре попала она в трехгодичную школу разведки. То ли природная склонность к авантюрным приключениям способствовала этому, то ли желание пожить за границей, то ли добротно привитое и умело воспитанное Комсомолом чувство гражданского долга. А скорее всего и то, и другое, и третье.

В этой школе Сергей и встретился с Катей. Первое взаимное восприятие было откровенно негативным. Ей не понравился чересчур волевой подбородок, чересчур снисходительный взгляд, чересчур уверенная манера держаться. Ему показалось излишне игривой мушка (как выяснилось потом - естественная) на левой щеке; излишне требовательный взор огромных темно-серых глаз, излишне гордая осанка и поступь. "О, новоявленный Цезарь!" - фыркнула она мысленно. "Ни дать, ни взять - принцесса шемаханская", - усмехнулся про себя он. Встречались слушатели школы крайне редко. Расположена она была довольно далеко от столицы, в лесистой местности. Увольнения давались крайне редко. Большинство занятий проводилось строго индивидуально. Жили слушатели раздельно, в противоположных крыльях длинного двухэтажного корпуса. Аскетизм почитался добродетелью. Практиковались лишь совместные праздничные вечера да летние и зимние спартакиады. И сблизили Сергея и Катю спорт и самодеятельность. В свободное от занятий время истово резались в волейбол. Команды были смешанными, и Катя, у которой был отменный пас, становилась под Сергеем, чей "гас" славился на всю школу и силой и расчетом. В легкой атлетике оба увлекались метанием диска. И были отчаянными энтузиастами восточных единоборств. И, наконец, школьные концерты украшали их сольные номера. Катя с блеском исполняла баркаролу и польку, румбу и чардаш, лихую новоорлеанскую чечетку и не менее лихое севастопольское "яблочко". Сергей пел "У сосiда жiнка была..." и "Славное море, священный Байкал..." - и смеялись и плакали и безусые юнцы, и видавшие виды седовласые воины с рубцами и шрамами.

От любви до ненависти - и наоборот (как это было сначала у наших героев) - один шаг. Однажды после новогоднего концерта зашел Сергей в крохотную уборную, где Катя снимала грим. Молча обнял ее. И поцеловал в губы. И она ответила ему. Она была счастлива, ей не надо было никаких слов, она видела, знала - любима. И завертелся, закружился, забурлил роман, бывший какое-то время в центре внимания школы. Руководство, психологи и аналитики стали строить планы на будущее: такая идеальная парочка нелегалов, естественная парочка, никому и во сне ни снилась. Только вот беда - гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Овраги эти - человеческий характер, страсти-страстишки, грехи-грешишки. Однажды вечером забежала Катя в пошивочную мастерскую, принадлежавшую школе, какой-то свой заказ забрать. Свет горит, но в приемной никого. Она заглянула в швейный цех и обомлела. Ее Сереженька бесстыдно, при полном свете дюжины ярких ламп занимался любовью с белошвейкой Тонькой. Несколько секунд Катя, прижав руки к груди, смотрела на них расширенными от ужаса глазами. Выкрикнула дурным голосом: "Развлекаешься, изменник!" и выскочила вон, размазывая брызнувшие слезы по щекам. Какая уж после этого любовь, какая идеальная парочка нелегалов. Катя и Сергей до выпускного вечера почти год - едва двумя-тремя фразами обмолвились. На выпускном, "приласкав стаканевич коньячевского", он отважился на попытку "навести мосты". Улучив момент, когда Катя осталась одна, он быстро подошел к ней и, хмуро глядя в пол, сказал: