Путешествие Глеба

Когда подходили к своему дому, звезды уж появились на небе, быстро засиневшем. Лиза слегка к Элли припала. «Я тебе рада, что ты приехала. Я в тебя верю, ты porte bonheur [31]. Знаешь, как слоники бывают. А то здесь жуткий край. У меня суеверное чувство, тут разные малые их божества, кроме Будды – этот еще ничего! – а то божки какие-то злые, все это несчастием отзывает». Элли ее обняла: «Ты за Галочкину болезнь очень изнервничалась».

Сидеть в Прошине одному, без Элли, не так было Глебу весело. И охотно он принял поручение съездить в Москву по хозяйственным делам: раздобыть у Мак-Кормика запасную шестеренку к жнее, зайти к Бландову, продать тысячный билет в Купеческом банке.

Марфуша встретила его как родного (считала вообще вроде ребенка). Побывав у Мак-Кормика и у Бландова, Глеб направился в Купеческий банк – там процентные бумаги отца.

Купеческий банк на Ильинке, за стенами Китай-города – приземистый, неказистый и многомиллионный, был знаком ему. Все же, сходя вниз, к несгораемым шкафам, ощущал он стеснение. А вдруг почему-нибудь не выдадут? Мало ли какой предлог можно выдумать? Или подумают, что он получит отцовские деньги да и растратит их?

Знакомый заведующий любезно его принял – Глеб писал что-то и тот писал, ордер готов, сейчас сторож проводит к сейфу. Служащий вынул свой ключ, поиграл им, вопросительно посмотрел на Глеба. «Дайте, пожалуйста, и второй», – вдруг бессвязно сказал Глеб. Служащий улыбнулся: «Второй ведь у вас должен быть». Боже мой, что за ужас! Посланный именно за деньгами, взрослый, писатель – и не только забыл дома ключ, но и спрашивает такую глупость! Глеб покраснел… «Ах, ну конечно… он у меня дома! Вы через полчаса еще не закроетесь?»

Когда лихач мчал его на Арбат, он и смеялся на себя, и сердился: «А тот, наверно, подумал, что я в отцовском сейфе безответно хочу похозяйничать. И вдруг я ключ еще куда затерял?»

Но ключ отыскался, тот же «резвой» вовремя доставил Глеба на Ильинку. Он сконфуженно опять спустился, думал, что заведующий все еще его осмеивает. Но тот давно уже работал над другим, принимал, отпускал разных клиентов – Глеб, как всегда, ошибался, считая, что все лишь вокруг него, Глеба, вертится.

Во всяком случае, вышел из Банка в смущении. Но как только вышел, сразу повеселел, пришла хорошая мысль: ладно, сделал глупость, но все исправлено, тысяча прочно лежит в бумажнике, он не пропьет ее, завтра в целости передаст отцу. А из своих собственных сделает ему и подарок.

И тотчас, взяв простого извозчика, мирно покатил на Петровку. Там ему повезло. У солидного и прохладного, в полутьму погруженного Вандрага, где не так много и покупателей, но все основательные, где не раз и они с отцом бывали, сразу нашел что надо: летнюю фуражку, как бы капитанского вида, с белым верхом, твердым, блестящим козырьком – очень изящно и серьезно, совсем в духе отца.

Этой фуражкой и окончились его странствия по делам. Он посидел днем в знакомом кафе грека Бладзиса на Тверском бульваре, встретил там Сережу Костомарова – инженер-технолог, все такой же спокойный и аккуратный, как в Калуге, как в Гавриковом переулке. Но теперь женат – на Таисии Николаевне, и из Гаврикова переулка переехали они на Немецкую. Глеб поздравил его, и в знакомом бобрике на голове, в веснушках на лице, в капельке пота на носу опять мелькнуло что-то давнее, часть своей жизни, уже навсегда ушедшей. «А ты, кажется, литературой занимаешься?» – «Да, понемногу…» – «Что ж, это обеспечивает твою семью?»

Расставаясь, они обещали друг другу повидаться, когда Глеб осенью возвратит – и оба мало словам своим верили. Сережа уплыл куда-то незаметною тенью в сутолке Москвы летней, Глеб же, в вечерний час того дня, напутствуемый Марфушей, с шестеренкою в чемодане, тысячью рублей в боковом кармане и с картонкою от Вандрага, благополучно покатил в Прошино. Этот путь, взад-вперед, на Каширу-Мордвес, чрез Оку, предстояло ему совершить еще много раз, отмечая им краткие станции быстротечной своей жизни. Он ездил и летом и осенью, и зимой, и в мирные дни, и в войну, во времена революции. Всячески ездил: и с удобствами, и на тормозах, в первом ли классе, или в теплушке, набитой мешочниками, – во всяком случае, чем больше так ездил, тем яснее чувствовал, что это и есть жизнь, вплоть до последнего путешествия, не по этой уже дороге.

Теперь же все совершалось в спокойствии и медлительности мирной России: лишь к утру он добрался до своей станции и, забрав почту, на тройке, все в той же коляске, что недавно везла сюда Элли, так же неторопливо отбыл в Прошино.

Отец, как всегда в это время, сидел на балконе, читал Короленко. Спичка так же заложена в страницы, чтобы не забыть, где остановился. Он был нынче в добром настроении.

– Ну, как, ангел, хорошо ли съездил?

– Ничего, слава Богу.

Глеб подошел, обнял его, ласково поцеловал в пробор на голове, как всегда делал в детстве. Только волосы отца стали седые. Но в конце концов это именно его отец, тот, кто когда-то мастерил ему кораблики, учил плавать в Жиздре, читал вслух Гоголя. Отец ласку почувствовал и потерся слегка щекой о ладонь Глеба – тоже с детства знакомая ласка ответная: прежде он и матери так отвечал.

– Деньги привез, шестеренку тоже. У Бландова был. Да, вот и тебе кое-что привез – это уж от меня… (Глеб показал картонку от Вандрага.)

Вошла мать, тоже с улыбкою: сыночка возвратился, он здоров, весел, чего же лучше! Да притом один, без нее! Мать обняла его. Глеб почтительно поцеловал ручку.

– Слышишь, – сказал отец (у него глаза вдруг стали влажны, он отер их платком), – он мне подарок даже привез!

Глеб вынул из картонки фуражку, поправил белый верх, передал отцу.

– Вот, надень. Впору ли? У нас, кажется, одного размера головы.

– От Вандрага? Хороший магазин.

Отец взял фуражку, с видимым удовольствием примерил. Как раз! Опять снял, внимательно оглядел.

– Охотницкий, братец ты мой, картуз! («Охотницкий» на языке отца значило превосходный – что может быть лучше охоты и охотников!).

Мать сидела за самоваром в светлой летней кофточке, чистая и прохладная, но сейчас будто и недовольная. Потом вдруг сказала:

– Отличная фуражка. Но для тебя совершенно неподходящая.

Отец как бы смутился, надел ее вновь.

– Почему же неподходящая?

Мать была холодна и покойна.

– Именно потому, что для тебя слишком нарядно. В твоем возрасте сидеть на балконе в Прошине в такой фуражке…

Отец был в недоумении. Фуражку снял. Глеб вмешался.

– Да почему же? Теперь именно такие носят. И папе очень идет.

Мать взяла фуражку у отца.

– Нет, нет, глупости. У него есть серый картуз, совершенно достаточно. А для сыночки это отлично.

И она надела ему подарок на голову.

– Мало ли, к Кнорреру поехать, в Каширу или в Москву.

– Да я вовсе не для себя его купил. Я папе подарок делаю.

И он снял с себя фуражку, передал отцу. Мать опять повторила: «Глупости. Ему некуда выезжать. У него для дома есть серый картуз – прекрасный».

У отца в лице что-то изменилось. Он вдруг подтянулся, как бы помолодел, что-то прежнее, времен Людинова и насмешливых ответов начальству в нем выступило. Он отстранил руку Глеба.

– Нет, нет, спасибо. У меня и действительно есть серый. Носи сам.

– Да ведь это же для тебя, мне не нужно…

Но отец стал холоден, сдержан, замкнут.

– Расскажи, что ты с Бландовым говорил.

– Ах, с Бландовым…

Глеб почти раздражился, но все же сдержался. На повторное предложение отец вновь отстранил фуражку и с тем вместе сам отстранился. Он стал очень вежлив, но далек. Из него ушел тот отец, которого радостно целовать в пробор, расспрашивать об охоте, набивать вместе патроны.

Глеб тоже стал сумрачен. Допив кофе, пошел во флигель. В передней метнулся в глаза белый верх картуза на вешалке – мать повесила его уже. Глеб с ненавистью на него посмотрел. Стоило ездить к Вандрагу! И вместе с тем знал, что вот в этом мать сильнее его, что он, взрослый, сейчас как ребенок… И конечно, не миновать картузу именно его, не отцовой головы.