Молодость с нами

отправляется в путь-дорогу, третьим — тот, кто утверждает результаты экспедиции и от кого зависят премии. Со

всех и отовсюду она сосет деньги. Она живет роскошно в Москве, блистает, ее зовут “пиявка в кружевах”.

Тамара рассказывала, а Оля слушала, боясь шевельнуться: таким необыкновенным был этот рассказ.

Геологи уехали, уехала и Зобзик, все обошлось как будто бы вполне благополучно. Тамарины

благожелатели, казалось, ошиблись в своих предостережениях. Но Тамарин Михаил, однако, изрядно изменился

после этой встречи. Он нервничал, был рассеянным, стал грубить, чего до этого не случалось. И изо всех сил он

принялся рваться в Ташкент.

Недавно, говорила Тамара, в октябре, ботаники попали наконец в Ташкент, откуда должны были начать

обратный путь домой. В первый же день, как только остановились в гостинице, в номер к Тамаре и ее мужу

явилась она, Зоя Арсентьевна. “Ну, Люлик, собирайся, у меня билеты на самолет!” — сказала она властно,

никакого внимания не обращая на Тамару. Потом она соизволила заметить и Тамару и сказала: “Вы,

цыпленочек, не горюйте. Вы молоденькая и простенькая, вам бы еще студентика, такого — с пушком на губах, а

вы уже на чужих мужей бросаетесь. Нехорошо, цыпленочек. Люлик, ты ей оставь денег — на дорогу к папе с

мамой. И к тому же у нее, кажется, животик… Что ты, дурочка, наделала! Люлик, у тебя есть деньги? Надо же

ей еще и на аборт дать”.

— Проклятый Люлик! — воскликнула Тамара. — Он вел себя как ничтожнейший из ничтожных, он

ходил перед своей пиявкой на задних лапках! Я его тогда возненавидела. Любовь, Оленька, прошла. Я его

нисколько не люблю и удивляюсь, как могла любить. Просто стыд, срам и позор! Словом, Оленька, они улетели.

Я ехала домой одна. Теперь он вернулся, приполз ко мне на коленях, рыдает, говорит, что если бы я знала, какая

власть у этой женщины над мужчинами, то я бы не только не злилась на него, а жалела бы, как жертву страстей

человеческих. А я, Оленька, знать его не хочу, жить с ним больше не намерена, я ушла к папе с мамой, и

пропадай он пропадом, будь он проклят, жертва страстей человеческих!

— Правильно, Тамара! — сказала Оля с некоторым страхом, потому что ей подумалось: а вдруг и Варя из

таких роковых женщин, которые имеют страшную власть над людьми и с легкостью ломают чужие судьбы.

— Но я не об этом с тобой пришла советоваться, — продолжала Тамара. — Это дело решенное. Я хочу,

чтобы ты мне рассказала, как ты устраивалась в школу. Я тоже хочу пойти преподавать. У меня, я чувствую,

появились небывалые силищи. Наверно, от злости. Я буду очень хорошо учить ребятишек. Я всего добьюсь!

Поверь мне. Я, знаешь, что поняла? Что нельзя вот так бросаться в жизнь, не определив свое в ней место.

Видишь, прилипла к человеку, думала — на веки вечные, так сказать, сделалась бесплатным приложением к

нему. Его не стало. И что же я? Ничего. Не хочу я больше таких случайностей. Расскажи мне, Оленька, все

подробно: как ты работаешь, как преподаешь, как живешь.

Оля долго рассказывала ей о школе. Но она сказала и то, что, наверно, не всегда будет учить ребятишек.

Она продолжит со временем научную работу, она увлеклась историей, она поедет летом в экспедицию.

— Может быть, и я со временем чем-нибудь увлекусь. А сейчас хочу работать, работать! — сказала

Тамара. — Я горы буду ворочать. Я, знаешь, какая стала!

Тамара ушла, Оля просила ее заходить как можно чаще, а затворив за нею дверь, вспомнила то время,

когда они с Тамарой учились в пятом классе, когда вместе готовились к экзаменам и, расхаживая по кабинету

Павла Петровича, противными, девчоночьими голосами бубнили: “Камбий — это такая часть растения, которая

образует… Камбий — это такая часть растения… Камбий — это… Камбий…”

Какая это была легкая и светлая пора жизни, пора камбия! И как все изменилось с тех пор, как выросли

Оля и ее подруги, как много уже в их жизни произошло больших, навсегда оставивших в сердце свой след

серьезных событий. На сердце появились первые шрамы; шрамов будет все больше с течением жизни, оно будет

грубеть под ними, и уже никогда, никогда не вернется пора камбия, пора чистого-чистого сердца…

Оля сидела в своей комнатке до поздней ночи; уже улеглась спать Прасковья Ивановна, а Оля сидела. Она

ждала Виктора. Она смотрела на часы и стояла у окна, вглядываясь в темень затянувшейся осени. Шел декабрь,

и пора бы настать зиме, но с неба все еще дождило, а если выпадал снег, то сразу таял; было грязно и холодно.

Потом Оля не выдержала, надела пальто, боты, шапку и вышла на улицу, на бульвар, на котором когда-то

несколько часов прождала Виктора. И снова она ходила по бульвару, всматриваясь в ту сторону, откуда с

трамвая или с троллейбуса должен был появиться Виктор.

В ночную смену или к концу вечерней, как бы ты ни старался выспаться днем, всегда дремлется. Ревут

электрические дуги, рокочет печь, гудят и позванивают краны — все это ночной порою сливается в твоем

сознании в ровный, убаюкивающий шум, сознание расплывается и на какие-то секунды даже исчезает совсем.

В этот вечер дремать было некогда. В этот вечер шла особо ответственная плавка. Еще с полудня в цех

пришли Павел Петрович, Константин Константинович, технологи, плавильные мастера. Они сами готовили

шихту, сами осмотрели и проверили печь, и когда явился на работу Виктор, ему оставалось только начать

плавку.

— Как чувствуете себя, товарищ Журавлев? — спросил Павел Петрович. Но спросил он таким тоном, что

Виктору стало ясно: совсем о другом думает отец Оли, вовсе не о его самочувствии.

Виктор все же ответил:

— Хорошо, Павел Петрович. Можно даже сказать, отлично!

Павел Петрович обстоятельно рассказал ему, какую он, Виктор, поведет плавку, каковы ее особенности,

чего от нее следует ожидать.

— Или мы сегодня нанесем флокенам решающий удар, или потерпим еще одно поражение, товарищ Жу-

равлев.

И вот идет эта решающая плавка. В отдалении, куда не достигает жар от печи, сидят на ящиках

инженеры. Павел Петрович им что-то рассказывает, они кивают головами. Виктор смотрит на Павла Петровича

и размышляет. Он уже не раз говорил Оле, что она неправильно ведет себя по отношению к отцу, что ему

просто неудобно соваться в такое дело, а не то бы он сам пошел к Павлу Петровичу и извинился за нее. Оля

всегда отвечает одно и то же: “Отец изменил маме, изменил семье. Я не могу, понимаешь ли ты, не могу видеть

его рядом с ней”. С ней — это означало: с Варей. О Варе Оля стала говорить только так: она и эта. Виктор

уверял Олю, что все это выдумки, что никаких отношений у Павла Петровича с Варей нет. “Да, нет? — со злой

усмешкой отвечала Оля. — Вот по-твоему нет, а по-моему есть. Я собственными — собственными! — глазами

видела. Давай лучше не будем говорить на эту тему”.

Но разве можно не говорить на такую тему? Это же нелепо — дочь поссорилась с отцом из-за

собственных выдумок; дочь бросила отца в одиночестве; дочь не желает с ним даже видеться. А отец-то какой

замечательный!

Виктор часто встречается с Варей в цехе. Варя продолжает вести на заводе интересную работу, которую

начала в институте. Она расспрашивает об Оле, о том, как они живут. Виктор сказал ей однажды по простоте

душевной: “Что же вы не заходите к нам? Заходите”. — “Спасибо, — ответила она. — Но это, кажется,

исключено”. И он мысленно согласился: действительно, исключено. Ольгу не переубедишь.

Разговорились они и о Павле Петровиче. Варя рассказала Виктору о том, какую роль сыграл Павел

Петрович в ее жизни, как помог ей правильно переменить профессию. Виктора тянуло к Олиному отцу, он бы,

наверно, проводил с Павлом Петровичем все свободное время, если бы не Ольга с ее принципами. Павел