Молодость с нами

с мужественным сердцем и вместе с тем такой трогательно женственной.

Константин Константинович тут сказал: “Зря ты отпустил такого работника, Павел Петрович. — Он взял

смущенную Варю под руку. — Милый товарищ директор научного института, Варвара Игнатьевна полную

революцию совершила в вопросах контроля за ходом плавки”. — “Изотопы?” — спросил Павел Петрович,

обращаясь к Варе. Она утвердительно кивнула головой. “Удается?” — спросил он снова. “Не совсем, —

ответила Варя. — Но в общем удастся. Если бы заводу такую экспериментальную базу, как в институте…” —

“Создадим! — с жаром перебил Константин Константинович. — Будет такая база. Институту нос утрем”. Варя

улыбнулась его горячности. “Если бы это было так просто”, — сказала она.

Павел Петрович улучил момент и, отведя ее в сторонку, спросил: “Варя, чем вы заняты в праздники?” В

голову ему пришла мысль провести праздничный вечер с нею; по крайней мере, от нее он не услышит никаких

попреков в том, что неправильно себя ведет, что совершает какие-то ошибки. Ей он сможет рассказать все, что

накопилось у него на душе, чего не понимает даже Федя Макаров. С ней он может говорить почти так, как

говорил когда-то с Еленой. Она все поймет. Павел Петрович не подумал о том, что вопросом о праздниках он

может причинить боль Варе, он думал только о себе — он измучился тяготами жизни, он устал от одиночества,

ему захотелось хоть нескольких светлых часов. Он ждал Вариного ответа. Варя ответила: “Еще не знаю, Павел

Петрович, чем буду занята. Пока ничего определенного”. — “Варенька, — сказал он. — Если можете, я вас

очень прошу, давайте встретимся после демонстрации”. На лице у Вари не выразилось ни удивления, ни

радости, ни тревоги. Она подняла на Павла Петровича свои большие глаза и ответила: “Хорошо”. Они

условились, что будут ждать друг друга у моста через Ладу, что Павел Петрович придет туда сразу же, как

только мимо трибун пройдет колонна завода имени Первого мая.

И вот Павел Петрович смотрел в колонны, искал глазами, где в них эта девушка с таким огромным

запасом душевных сил. Шли и шли люди: шли старые металлисты, шли молодые ремесленники, шли юноши и

девушки, и снова старики и люди поколения Павла Петровича.

Старики и люди поколения Павла Петровича шли спокойно, уверенно: они сознавали свое место в строю,

они его завоевали, они его познали, они многое совершили и еще немало совершат. Это были труженики,

солдаты великой армии труда.

Молодежь свои надежды и мечты изливала в песнях, в смехе, в радостных кликах.

Когда на площади появились знамена завода имени Первого мая, Павлу Петровичу показалось, что среди

девушек и ребят он увидел Варю, мелькнула ее пестрая вязаная шапочка. Но пестрых вязаных шапочек в

колоннах было так много, что Павел Петрович тотчас утерял среди них ту, которая показалась ему знакомой.

Эти шапочки так громко и звонко кричали, так смеялись, им, видно, было так весело, что Павел Петрович

загрустил. Он подумал: зачем, зачем он это все затеял, зачем он пригласил Варю провести этот день вместе? Не

с ним, а с теми, с молодыми ее место. Там, там ей хорошо, это ее друзья, ее поколение, зачем он взялся портить

ей жизнь, обремененный заботами человек?

Он решил, что не уйдет с трибуны до конца демонстрации и к мосту через Ладу не пойдет, переедет реку

на пароходике, пусть Варя подождет-подождет, рассердится на него и уедет домой. Да, пусть она на него

рассердится. Так будет лучше.

Решение было найдено, на душе стало спокойней. Павел Петрович ушел с трибуны, купил в буфете за

трибуной пирожок и принялся его рассеянно жевать. К нему подошел директор его бывшего завода, Лобанов, и

сказал, что он слышал об очень интересном деле, о том, что один из сотрудников института предложил новую

конструкцию мартеновской печи, в которой факел пламени располагается не параллельно поверхности

плавящегося металла, а идет на нее сверху вниз, вертикально. Павел Петрович ответил, что да, есть такой

проект. Надо бы его проверить. “Давай у нас проверим, — предложил Лобанов. — Ведь это же действительно

интересная идея”. Они вытащили из карманов записные книжки и принялись в них чертить возможные схемы

нового устройства мартеновской печи.

Так они простояли за трибуной до самого конца демонстрации, до тех пор, пока не опустели трибуны и

вся площадь, усеянная бумажками, цветами, флажками. Только тогда попрощались, условившись непременно

встретиться после праздников и продолжить разговор.

Подняв воротник, Павел Петрович шел по улицам среди группок отставших демонстрантов, которые

свертывали знамена и транспаранты и спешили к грузовым машинам, ожидавшим их в ближних переулках. С

медленного шага он незаметно для себя переходил на все более быстрый и к мосту через Ладу подошел как

человек, который очень спешит.

Перед ним стояла Варя, озябшая на ледяном восточном ветру, задувавшем вдоль Лады. Туфли она

промочила, потому что на мостовых и на тротуарах хлюпала слякоть от растаявшего снега. Но в глазах у нее

было столько тепла, что Павлу Петровичу стало нестерпимо стыдно за его мысль удрать на пароходике через

Ладу.

— Варенька, — сказал он, радуясь, что не сделал этого. — Надо непременно ехать к нам домой и

сушиться.

Ехать было не на чем, все трамваи и автобусы были переполнены возвращающимися с демонстрации,

такси не поймаешь. Решили идти пешком, но как можно быстрее. Шагая рядом, Павел Петрович посматривал

на Варю. На ней совсем и не было той пестрой вязаной шапочки, которую он силился рассмотреть с трибуны, а

была маленькая зеленая шляпа, которая хорошо шла к серому Вариному пальто.

Когда пришли домой, Варя вся тряслась от холода, у нее были совершенно мокрые ноги и посинели губы.

Павел Петрович достал ей Олины валенки, поспешил затопить плиту в кухне, и они сели на кухонные табуреты

возле кухонного стола. Варя постепенно согревалась, ей было хорошо и было все равно, что в ее жизни

случится с нею дальше. Пусть через час, через тридцать минут Павел Петрович одумается, заставит ее надеть

мокрые туфли и скажет, чтобы уходила. Она наденет мокрые туфли и уйдет. Но зато этот час или тридцать

минут никто никогда у нее не отнимет.

Павел Петрович жаловался на Олю. Варя сказала, что Оля, видимо, уже стала женой Виктора Журавлева,

во всяком случае живет она у Журавлевых, куда Варя заходила дважды. Там перегородили комнату дощатой

перегородкой, такой — не до самого потолка, оклеили перегородку обоями. В одной половине… — Варя пожала

плечами, — так, во всяком случае, говорит Оля… в одной половине живут она и мать Виктора Журавлева, в

другой — сам Виктор. Этот Виктор Журавлев очень хороший молодой человек. Они будут хорошо жить. Придет

время, Оля одумается и попросит прощения у него, у Павла Петровича, пусть Павел Петрович не огорчается, не

мучается так, все будет хорошо.

Варя изо всех сил старалась утешать Павла Петровича. Но слушать ее Павлу Петровичу было

невыносимо больно. У него не стало дочери, над силой и авторитетом отца взяла верх более мощная сила —

сила любви.

В плите гулко трещали еловые поленья, за лето высохшие, как порох. От плиты шло тепло по всей кухне.

Варины чулки, подвешенные над плитой, быстро сохли, от них перестал идти пар. Сушились и туфли,

положенные на крышку от кастрюли. Варя была счастлива в этой странной бивуачной обстановке. А Павла

Петровича вновь томило сомнение: зачем он привел Варю, зачем мучает ее?

Он думал, что Варя от него чего-нибудь ждет. А Варя ничего и не ждала. Она любила, была с любимым

человеком, чего же еще ей надо? Разговоров? Не надо разговоров. Слов уверения? Не надо и этих слов. Он

может молчать, сидеть и смотреть, как в отверстиях печной дверцы пляшет огонь, — пусть так сидит и молчит