Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Но я ошибся: немоляки и слышать не хотят о баптистах. Новые обряды им кажутся фальшивой подделкой старых.

Даже такая тоска по плоти, как у Николая Андреевича, недостаточна для перехода к баптистам.

Но все-таки, говорят, немоляки из других согласий многие переходят. Из староверства переходят в новую австрийскую церковь, из немолячества в баптизм. Одних притягивает церковь видимая, со старинными образами и длинными службами, других – «плотской Христос», объединяющий, успокаивающий размечтавшихся немоляк.

Согласие Дмитрия Ивановича отказывается посетить баптистов и желает ехать прямо же к своему покровителю Ивану Ивановичу. Я уговариваю. Мне хочется сравнить европейскую и русскую реформацию.

– Для чего? – не одобряет учитель.

– Как для чего? – поддерживает меня Федор Иванович. – Известно для чего: для разрезу.

– Разве что для разрезу, – колеблется учитель.

– Без разрезу, пожалуй, неловко оставить, – соглашаются все остальные.

Сговариваются между собой, выбирают Алексея Ларионовича. Он за всех даст разрез.

В этой обыкновенной русской избе есть признаки лютеранской церкви: ряды расставленных лавок, столик, похожий на кафедру. Божница завешена ситцем. Остальное все русское: обрывок розовой театральной афиши, приглашающей на «Лакомый кусочек», святой Серафим с медведем, громадная печь, возле нее бабушка ставит самовар.

Оба проезжие проповедника сидят, обложенные книгами, за столом-кафедрой. Седой старичок похож на саратовского немца-колониста. А молодой человек в косоворотке, очень уважаемый всеми Василий Иванович, – на обыкновенного «эсера» или «эсдека». Сходство его с ними до того велико, что и книги с крестами мне кажутся сомнительными, не сидит ли, думаю, внутри их Дарвин, Спенсер или Маркс?

Нет… Василий Иванович верит в Евангелие, в свое время даже пострадал за проповедь пашковства. Дело его прекрасное: он по опыту знает, что под действием его проповеди изменяется совершенно жизнь крестьянина, весь строй его внешней жизни, хозяйство, супружество, являются признаки сознательного воспитания детей. У Василия Ивановича под руками даже статистика, отчеты съездов, неопровержимые доказательства прекрасного, доброго дела.

Меня смущает только одно: как же поверить обыкновенному русскому неверующему интеллигенту в Евангелие? А если самому не очень верить, то где ручательство за подлинность доброго дела?

– Вера приходит от слышания, – успокоил меня Василий Иванович так же просто, как прежние марксисты: вера есть одна из идеологических надстроек над экономическим фактором.

Народ все собирался и собирался.

– Не угодно ли выслушать наше богослужение? – предложили мне оба проповедника.

Я остался, с тревогой ожидая «разреза» немоляк.

Василий Иванович начинает богослужение стихотворением своего собственного сочинения. Поет он один, старичок колонист простудился в дороге и охрип, мужики или не знают стихотворения, или не веруют в него.

Почему-то стыдно при этом нении. И приходит в голову: чтобы написать хорошие стихи, нужно быть грешником; чтобы молиться, нужно грешить.

После пения пресвитер в косоворотке встает, складывает руки на груди, закрывает глаза.

– Фарисейский обычай, – шепчет Алексей Ларионович, готовясь к разрезу. – Представляется Моисеем: не может взирать на лицо божие.

– Дорогие возлюбленные, – начинает пресвитер, – взгляните на мир в ясный солнечный день, какая красота!

Вот бы сюда, представляю я, того белого старика со Светлого озера, который, помню, так читал на холме «Верую», что капли теплые, добрые падали с ясного неба.

– Дорогие возлюбленные, нужно страдать, а люди часто избегают страдания.

– Знамое дело! – не удерживается Федор Иванович.

– Возьмите пример Моисея, – продолжает проповедник, не открывая глаз. – Несмотря на свою великую славу, он от всего отказался и лучше захотел страдать. Люди же теперь не хотят страдать.

– Кому охота! – отозвались немоляки так резко, что пресвитер приоткрыл один глаз.

– Они не хотят страдать, но это их большая ошибка.

– Большая ошибка! – всхлипнула по-настоящему, по-православному старушка у кипящего самовара.

И еще долго, долго говорил проповедник. «Амен», – закончил он проповедь.

– Аминь, – насмешливо отозвались немоляки.

Старичок колонист заволновался. Ему очень хочется тоже что-то сказать, но службу ведет, очевидно, Василий Иванович.

– Может быть, скажете что-нибудь? – снисходительно предлагает он.

– Немножко разве, – отвечает старичок, розовея, как девушка.

Говорит о постройке храма Иерусалимского. Читает о том, что Христос пришел во плоти.

Вот тут-то Алексей Ларионович и нашел подходящий момент дать немцам «разрез».

– Не во плоти, – поправил он наивного хорошего старичка, – не во плоти написано, а во плоти.

– Это все равно.

– Нет, не все равно: ежели Христа во плоти разуметь, так он мужиком был, а ежели во плоти… Прочитай от Иоанна. «Слово плоть бысть и вселися в ны». Вот. Слышишь, в «ны», а не в «ю». Ежели в «ны», то во всех нас вселилось слово Христос, а ежели в «ю», значит, в мужицкую плоть.

– Молодчина, – одобряет Дмитрий Иванович своего ученика за ловкий и мудрый разрез.

Богослужение прерывается. Баптисты сбиты с толку, шепчут: «Время теряется, с ними ничего не выйдет, едемте дальше».

– Кто же был, по-вашему, Христос? – спрашивают баптисты немоляк.

– Христос – Слово, он – Дух.

– А как же в Духа гвозди вбивали?

– Мысленное ли дело, – смеются немоляки, – в Духа гвозди вбить. Это были два завета пригвождены: Ветхий и Новый. Вот как нужно понимать. У нас духовная мудрость. Христос – Дух.

– Нет, Христос был на земле во плоти; в это нужно верить, это факт.

– То-то, факт ли? Что значит плоть-то?

– Тело, обыкновенное тело.

– Мужицкое али барское?

– Человеческое.

– А хлеб-то какой, правдашний, что бабушка испекла? А вино какое, клюквенное?

– Не верите вы во Христа.

– Нет, вы не верите. Вы обманщики, фарисеи, книжники. Мысленное ли дело, чтобы Христос в мужицкой плоти пришел. Да как вам не совестно его обижать. Мысленное ли дело, чтобы богородица простой девицей была. Обманщики!

Федор Иванович принимается ругаться.

В ужасе крестится старушка возле самовара. Ни она, ни баптисты не понимают, что немоляки ругают не Христа, а ту ужасную для них возможность, что бог мог вселиться в отвратительную мужицкую плоть. Никто не понимает, что, может быть, сами же святые пустынники-аскеты подготовили это презрение к плоти, этот немоляческий бунт. Это разъединение духа и тела.

– Я, – кричит Федор Иванович, – здесь боюсь моего Христа, я здесь дорожу жизнью. Он меня здесь останавливает. А ваш Христос никуда не годится, только на тот свет. Да мне-то тот свет не нужен, я здесь дорожу жизнью.

– Не верите вы в бога!

– Нет, верим. Он здесь, он на земле. А я умру, и вы умрете, как животные.

– Не верите во Христа.

– Как свиньи помрем, как собаки, как…

– Не верите.

– Как куры, как тараканы, как всякие гады…

Немоляки вышли демонстративно.

– Разрез дали, – сказал учитель на улице.

– Как можно без разрезу оставить, – согласились все ученики.

Я вышел за немоляками и тем, вероятно, совсем скомпрометировал себя перед европейцами.

– Непоклонники! – сказал нам один прохожий.

– Вредное дело, – согласился другой.

«Как бы с этими непоклонниками, – подумал я, – не попасть куда. Не превзошел ли я уже своих этнографических полномочий?» И припомнилось мне человек пятнадцать таких же непоклонников, вступивших в борьбу против всего мира, который казался им, как немолякам, в длинном бабьем сарафане: мои товарищи в юности по делам политическим.

Меня успокоили: после закона 17 апреля всякие проповедники часто бывают в селе. Привыкли. С учителем Дмитрием Ивановичем во главе мы двинулись по улице к большому двухэтажному, украшенному резьбой, дому Ивана Ивановича, покровителя немоляк.