Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Батюшка ты мой, пожалей старуху: не мучь.

— Ах, — вздохнул еще раз приказчик, — видно уж так…

И Кирилл Архипович рассказал, наконец, о том, что крестьяне хотят повернуть все дело на помочь вместо денег. Подошли староста и передовые.

— Что вот, батюшка, говорит мне приказчик? — наклонилась добродушно и таинственно старушка к старосте.

Староста не сразу ответил. Он положил сперва руку на облучок, посмотрел куда-то в сторону и, наконец, уставившись в барыню, ласково-добродушно сказал:

— Так надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебе… дело суседское…

— Ох, батюшка мой, я уж и не знаю, как благодарить-то…

— Ничего, барыня, — задумчиво ответил Аношин, которому пришлось долго толковать с задорным парнем Михайлой, — выжнут безо всякого…

— О?

— Верно… За водкой посылайте…

— Господи, так ведь, конечно, — засуетилась старуха. — Вот, вот…

Наталья Ивановна торопливо достала бумажник из-кармана и, отсчитав деньги, дала их приказчику.

— Три ведра, — приказала она.

— Довольно двух, — кивнул головой староста.

— Три, батюшка, три, — настояла барыня.

— Ну, спасибо… Народ охотнее будет хвататься… Идти к ним…

И староста, а с ним и его свита пошли по рядам. Староста говорил громко, так, чтоб слышала и барыня и жнецы.

— Эй, ребята, жни получше, — три ведра барыня жертвует вам…

Редкие из жнецов при этом подымались и оглядывались в сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.

Перед иными останавливался староста и тихо говорил:

— Так ведь чего же станешь делать? Неужели вот так за горло? Вон цена на базаре, слыхали? Опять много ли придет на человека, если по базарной цене, а тут хоть уважка… а вот по жнивам скотину допустит опять… А главное пристал приказчик: меня, мол, подвели…

— Уж ему, конечно, перед барыней неловко…

— А нам-то с ним же жить…

— Оно, конечно, так… Эх… чего станешь делать?

— Так ведь об этом самом и речь…

Бабушка и внучка сошли с плетушки на землю, прошли несколько шагов и присели у первого скирда хлеба.

Бабушка, щурясь, все смотрела на ряды жнецов и все еще не могла освоиться с мыслью, что двести рублей свалились ей с неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотреть на внучку. Лицо внучки было покорно огорченное.

— Вот, бабушка, ты говорила, что будут лишние деньги — школу построишь… Вот эти деньги отдай…

— Да где ж деньги, матушка, когда их нет у меня!

— Пришлось бы доставать…

— Ну, так доставать еще…

— Ну, вот, когда достанешь, и дай…

Глаза старухи смущенно забегали, и она ответила, не смотря на внучку:

— Ну, не все сразу… Достать! И даром жнут, а толку нет.

— Зачем же сеять тогда?

— Зачем, зачем, — повторяла старуха.

— Так всегда, — пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.

Бабушка молчала.

Молчание тянулось долго и было неприятно старухе. Наконец она сказала:

— Для вас хлопочу, — все вам останется… Хоть все раздайте…

— Что ж отдайте? Я, может, и не доживу еще до того времени…

— Доживешь, матушка… и в ум войдешь.

— Барыня, — подошел к ней крестьянин, жавший до сих пор, — я к тебе все насчет лесу докучать пришел.

Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:

— А что тебе, батюшка?

— Да все вот насчет лесу…

Барыня хорошо знала всю эту историю с лесом: был продан лес, назначен был срок для вывозки его, лес в срок не был весь вывезен, и, согласно печатному ярлыку, крестьянин лишался права на оставшийся лес.

— В чем дело? — спросила еще раз старуха, словно ничего она не знала.

Крестьянин должен был рассказать ей подробно все.

— Батюшка мой, — проговорила, выслушав, старая барыня, — а кто же тебе виноват?

— Так ведь чего же станешь делать? Не успел.

— Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, — ты его топтать станешь теперь…

— Где взялся?.. Когда ему взяться было?

— Нет, взялся, батюшка, как сеяный пошел: сама видела.

— Пропадать, видно, моему лесу, — махнул рукой крестьянин.

— Лес, батюшка, теперь не твой.

— И деньги отдал, да и лес выходит не мой, — фыркнул крестьянин.

— А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле…

— Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?

— Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку, и всем надо… Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.

— Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж бог с ним и с порядком таким.

Крестьянин говорил грубо.

— Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, — напряженно тоскливо проговорила барыня.

— Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так… И водки твоей пить не хочу, — уйду и бог с тобой.

— Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое… Нехорошо, батюшка, нехорошо…

— Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! — закричал своей жене крестьянин.

— Ишь какой! На зло делает, — мотнула раздраженно головой старуха. — Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?

— Бабушка, — вмешалась внучка, — ведь это же действительно его лес.

— Ну, вот, — сказал крестьянин, — твоя кровь, а мое ж баит.

— Да ты что грубишь? — накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.

— Чем я грублю? Э, бог с тобой!

Крестьянин не на шутку собрался уезжать.

Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесется далеко кругом в преувеличенном виде.

Едва-едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.

— Ну и ладно, ну и иди, — погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.

Но старушка еще долго не могла успокоиться.

— Видно сразу нехорошего человека: пришел бы тихо, смирно, а то вот при народе… Нехорошо… Нехорошо… Старуха я, грех так… Портится народ.

— Нынче всякого народу довольно, — философски успокаивал ее староста.

— Ну, что ж? Бог с ним… А все-таки скажу: нехорошо…

— Известно: где хорошо?

Но когда привезли водку, и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и ее внучке руку, а бабы целовались с ними, — когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:

— Ну, давай мириться… — и, сама налив стакан, подавая, сказала: —ну, уж пей… Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.

— Мириться, значит, охота, — поддакнул кто-то из толпы.

— Мировая у вас выходит, — сказал другой.

— Так ведь я что? — говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, — прости и ты, коли в чем обидел… Мы мужики, чего понимаем?

И, выпив, крестьянин довольно крякнул.

— Ну, вот и помирились, — крикнул весело кто-то из толпы.

— Я ведь, батюшка, — объясняла старуха, — не люблю ссориться. Пусть же мое пропадает лучше…

Мировая барыни с мужиком да водка развеселили толпу.

— Простая ты у нас, — весело произнес, подвыпивши, какой-то корявый мужик; — страсть простая!

— Против нашей барыни и нет, — покровительственно бросил, уходя, другой.

— Ну, вы там: жать! — крикнул кто-то. — Кончать, что ль!

— Айда!

Молодой парень Никанор, тонкий, с черными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.

— Сахарная… — Он сделал сладкую мину.

— Ишь, дьявол, куда лезет… Тебе бы вот ее?

— Взял бы! Эх!

И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.

— Жать, жать! — валила толпа. — Бабы, песни!

Склонив набок голову, во главе пестрой ленты сарафанов уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.

Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня, и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызет своим беззубым ртом соломинку, а внучка — на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы, в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.