История моей матери. Роман-биография (СИ)

Цинь потерял терпение: ему надоел этот отчет, которому отдано было слишком много времени.

- Может, мы забудем о нем? - предложил он.- Раз там не было секретных сведений. Он мне как-то не нравится. То ли дело - письма, в которых она точно уж ничего не смыслила...- И судья недоверчиво поглядел на дядю, чувствуя, что не все так невинно, как он излагает.- Она в Министерстве финансов работала?

- Да что за работа? - со склочным видом возразил тот.- Выгнали через месяц за опоздания... Нет, про мой отчет забывать нельзя. О нем и Танпгу знает: оно проверит.- Судья Цинь уже пожалел, что связался с этим типом, но дядя нашел выход из положения: - Мы лучше выставим его на видное место и переведем ее, по месту совершения этого преступления, в Нанкин: где она его и украла - там с ней разберутся и накажут, как она того заслуживает... У меня там друзья,- повинился он,- а в Учань лучше не соваться. Обдерут как липку - заикнись только, что из приличного семейства - и оставят потом у себя, чтоб доить и дальше: да еще спасибо им скажи, что не расстреляли. Такая жизнь теперь: каждый норовит урвать свое, пока с места не скинули. А в Учани к нам относятся особенно плохо - к центральному правительству, я имею в виду. Страна развалилась на удельные княжества, нет больше порядка... Этот-то молчит? - спросил он чуть погодя.

- Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет.

- Значит есть что скрывать. Ну и пусть молчит. Нам это на пользу: лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если все кончится благополучно, подарит участок земли под Нанкином: там хорошие земли, на них и виноград растет и дыни. Дыни особенно хороши. Станем соседями, будем друг перед другом вином хвастать. А то и на рынок поедем - торговать им. Не известно же, чем все это кончится, а земля - она в любом случае и накормит, и напоит...

Это было чистой правдой: все было неустойчиво и шатко - и именно поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику.

- Так оно и есть,- признал он и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не было обыска, вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет.

- И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя.

- Да куда хотите! - взъелся на него Цинь, видя, что тот начал относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо.

- Мы этого никогда не забудем,- смиренно отвечал гость, который понял из разговора, что судья Цинь - плохой торговец, и мысленно урезал вдвое участок, первоначально ему отмеренный...

- Так что же требовал от вас этот человек? - повторил на суде Цинь, намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для того, чтобы утопить ее, а напротив - перетащить к спасительному берегу.- Вы переводили письма, в которых мало что понимали? Я правильно вас понял?

- Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги, приезжали какие-то тракторы - а почему, зачем, мне не говорили.

- А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью?

Несмотря на то, что вопрос накануне репетировался, Ванг смешалась, будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову:

- Вы ничего о нем не знаете?

Яков, услыхав про злополучный отчет, уже доставивший ему неприятные минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно:

- Если я никогда не видел этой девушки, что я могу знать о каком-то отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться?

- Дяде моему! - вспыхнула Ванг: она, освободившись от давящего влияния Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом.

- Если ему только,- усмехнулся Яков. Судья Цинь встрепенулся: решил, что пленник заговорил.

- Вы начали отвечать на вопросы - может, скажете, кто вы и откуда прибыли?

- На эти вопросы я отвечу в последующем. Когда для этого будут созданы необходимые предпосылки.

Судья Цинь кивнул: на сей раз это соответствовало его расчетам. Надо было кончать заседание - пока не явился какой-нибудь английский офицер из среднего звена, потому что с генералами давно обо всем договорились: к ним тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина.

- Что вы сделали с отчетом? Отдали этому господину? - Цинь кивнул на Якова.

- Еще чего?! Чтоб я отдала его изменнику родины! Он требовал, а я его спрятала!

- Куда?

- Мне говорить неудобно.

- Может, еще можно найти? Дядя бы очень обрадовался. И нам было бы проще.

- Нельзя. Я его в уборную выбросила!

У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но это не повредило ей - напротив, преступление ее, со столь неприличными подробностями, придавшими ему колорит государственной измены, выделили в отдельное разбирательство и передали в Нанкин по месту его совершения. Это было на руку и Якову: одним соучастником и свидетелем обвинения стало меньше. Если бы то же повторилось с Ло, он остался бы в глазах китайского правосудия паспортным мошенником, неудачливым охотником за чужими документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей.

С паспортами тоже.

Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость пресного, насмерть вываренного риса (Якову никогда бы не пришло в голову, что безвкусная пища может быть хуже горькой или вонючей), то вместе с этим харчем и кружкой воды, пахнущей гнилой бочкой, солдат положил на камень возле миски записку. Он сделал это в открытую, будто в этом не было ничего запретного, но всем своим недружественным видом дал понять, что хотя и участвует в неблаговидном деле, но не считает себя им связанным, ничего общего с узником не имеет и тому нечего рассчитывать на его поблажки в будущем: если и имело место нарушение правил, оно было однократным и разово оплаченным. Яков, не думая в эту минуту над этими тонкостями, решил, что в пребывании в китайской тюрьме есть и преимущества - не одни лишения и неудобства, схватил записку, но в целях конспирации не открывал ее, пока охранник не удалился; тот не стал мешать ему и ушел, сохраняя на лице то особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям.

Записка была написана по-русски, открытым текстом и составлена в необычно грубых выражениях, какими в мире разведчиков не пользуются: она и была, наверно, написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее и доходчивее.

"Что вы выдумали? - вопрошал грозный корреспондент, конечно же не подписавшийся под посланием.- Украли паспорта в консульстве? Мало вам того, что вы уже натворили со своей раввинской рассеянностью? Завтра же возьмите свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об этом. Вы нашли паспорта на улице и не успели донести их куда следует. Вы что, не знаете, что именно так и поступают, когда ловят с чем-нибудь неприличным - вроде оружия или наркотиков. Что вы тогда, Абрам, понимаете? Проглотите эту записку, не оставляйте ее в своих бесчисленных карманах и ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте".

Записка была ругательская и содержала антисемитские нотки, совершенно не свойственные ни советской общине в Китае, где русские сами были в меньшинстве, что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована свыше, где могли позволить себе что угодно. Это было уже совсем плохо, но Яков, большой оптимист, вообразил, что раз ругают, значит готовы помочь, а бранью лишь спускают пар и взрыхляют почву для последующего вмешательства, требуя с его стороны полного подчинения.

С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь к очной ставке с Ло и надеясь, что она пройдет столь же гладко, как с Ванг,- в спящей голове его строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания. Поскольку те и другие были ложью, сочинять и брать их назад было в равной степени нетрудно.