Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

– Ульян! – узнаю я по рябинам на лице между этими одинаковыми стариками знакомого по Уренским лесам, «райского» начетчика.

– Здравствуй! – приветствует он меня радостно, но не подавая руки. Какие бы мы ни были друзья, человек Спасова согласия не подаст руки: все компромиссы между ними и миром щепотников-никониан раз навсегда порваны. Мне это нравится: что-то и детски наивное, и мужественное сочеталось в этих русских рыцарях, последних, вымирающих лесных стариках. Сочувствую Ульяну, и он понимает, рад мне.

– Как дела? – спрашиваю.

– Плохо… Видишь? – указывает он мне на часовню. – Видишь: жертвенник на святом месте поставили.

– Вавилон! – сочувственно отзываются в толпе.

– На святую землю плюют, – продолжает Ульян.

– Мерзость и запустение, – отзываются другие.

– Озеро за грехи зарастает; видишь, с того берега травка показалась. Торгующие надвигаются.

– Бичом их, Ульян, бичом.

– Истинно, истинно говоришь ты, бичом бы. Да где бич-то взять?

Ульян показал рукой на первый холм, там вырос городовой, и на другой холм, и там вырос. Везде, куда ни покажет лесной мудрец, на всех холмах Светлого озера вырастают люди в форменных фуражках с кокардами.

И еще хуже: вдали на дороге от села к озеру мчится кто-то на двух стальных колесах. Исчез в толпе на ярмарке, показался у края озера, черный, страшный, руками правит, ногами вертит колеса. Мчится и исчезает между двумя святыми холмами.

Скрылось.

– Терпит господь! – простонали старые люди. – При дверях судия! Смерть вселютая серпы точит.

А батюшка устраивается внутри нашего кружка на зеленой траве между деревьями. Уселся на пне, плотный, практичный, ласковый.

– О чем хотите беседовать? – искательно спрашивает одного, другого, третьего.

– О чем хошь, – отвечают ему.

– Ежели о двуперстии?

– Можно о двуперстии.

– Или о церкви?

– Можно о церкви.

Беспокоится батюшка, что кто-нибудь наступит на его новую цилиндрическую шляпу. Поставит туда, поставит сюда. Со всех сторон напирают староверы. Беспокоится он, весь черный внизу, на зеленой траве, в тесном кругу людей и деревьев. Собирается. Ставит шляпу на траву перед собой, на нее кладет открытые часы.

Любопытные смотрят сосны и люди: зачем это?

– Говорить. будем по четверть часа. Помните: пятнадцать минут на единого человека.

– Да, ладно, говори.

Но батюшка все собирается. Книги не все захватил с собой.

– Принеси поскорее Кирилла, – шепчет он своему помощнику, – Кирилла…

Тикают на шляпе часы в ожидании Кирилловой книги. Молчат староверы. Скучно.

– Вы чьи? – обращается ко мне батюшка. И опять спохватился: – Тсс… И Ефрема нет.

– Разве нельзя, – спрашиваю я, – без книг, просто беседовать?

– Не-е-т… нам нельзя… нам нужно действовать выжидательно и иносказательно. Как толковать без Ефрема. Бежи скорей.

Опять тикают часы. Шепчет батюшка что-то на ухо тихонько Ульяну.

– Что он шепнул?

– Чтобы я не ругался.

Почтенный, серьезный Ульян зачем-то ругается. Неужели нельзя без этого обойтись?

– Нельзя. Я за правду ругаюсь. Он страшный… Я гляжу на батюшку, думаю, что же в нем страшного? Ничего. Самый обыкновенный батюшка.

– Ты, Ульян, – начинает он беседу, – искатель истины; нашел ли церковь истинную?

– Нашел. А ты?

– Имею.

– А ведь едина церковь?

– Едина родьшая мя мать.

– А те все бесовские?

– Все от дьявола.

– Ты про свое?

– И ты про свое?

На минуту замолчали. Тикают часы на шляпе. Потом опять начинают. Кажется, не согласия в боге ищут они, а нащупывают друг друга, как бы лучше ударить. Приходят в голову не то шахматные турниры, не то петушиные бои.

– «Ты, Петра, – камень, – делает батюшка наконец решительный ход, – и на сем камне созижду церковь, и врата ада не одолеют ее». Церковь – дева чистая, Иисус Христос ее жених, а вы, еретики, пришли к вдове-блуднице, и так народились дети секты.

– Ульян Иванович, – шепчут староверы своему главарю, – дай ответ, ты нас ведешь, защищайся.

– Погоди, погоди! – кричит Ульян батюшке.

– Погожу, погожу, – соглашается он.

– Наши пастыри, – выступает вперед старовер с поднятою вверх рукой, – волки окаянные, сами с собою согласилися. Жертвенник на святом месте поставили. Но ты беги еретиков Вавилона, слышь, беги.

– Погоди, погоди!

– Не убоимся, не убоимся! – кричит за Ульяном вся толпа.

Шумят высокие сосны, кружком сошлись на холме. Под ним седые старики грудью легли на суковатые костыли, глядят вниз. Там на корточках плотно сомкнулись боевые староверы. И в самом кругу, на зеленой траве, мечется кто-то черный, длинноволосый.

Кричит:

– Едина церковь!

– Погоди, погоди, – отвечают ему. – В Черном море утонули ключи от церкви. Загрязнен зеленый вертоград. Пал Вавилон. Сходятся небесные круги.

– Погоди, погоди!

– Беги еретиков Вавилона.

– Погоди, погоди!

– Пал, пал Вавилон.

Меня заметили с другой горы, узнали приятели из Уренского края. Пришли за мной, тянут за рукав, шепчут: «К нам, на другую гору». Тут поморцы, спасовцы, нетовцы, всякие веры Уренского края. Где-то в лесных дебрях я внимательно выслушал их, и вот только за это одно рады мне одинаково все согласия.

Спускаемся вниз, к озеру. У подножья второй горы, дикой, не завоеванной православием, старушки продают Петров крест и лестовки – черные змейки с разноцветными треугольниками на концах. Я покупаю себе всякие: простые, ременные, шитые бисером, золотом, привешиваю все их к пуговицам и учусь молиться. Все смеются. «Вот без тебя, – говорят, – скушно было, а ты пришел, стало весело». Учат: если перебирать «бубенчики» на лестовке, как я, то в ад попадешь, а если правильно, то в рай. И не переставая нужно шептать: Исусе Христе, обрадованная Мария.

Весь увешанный лестовками, я поднимаюсь на крутой холм между рядами староверов. Здесь все чинно, благообразно, никто не смеет покурить или выплюнуть подсолнух на святую землю. Тихо у озера, слушают праведники слово божие. Едва слышно с другого холма: «Пал, пал Вавилон».

Чтец сидит на самом верху горы. Читает славянские строки, останавливается, объясняет по-своему, всегда заключая учительно: «Вот видишь».

– Вот видишь, – отвечает ему вся гора.

Два злых комара впились в лысину старика, налились его кровью, но он и не знает о них. Он весь поглощен чтением сказания о непокрытых сосудах.

«… Сидит бес смрадный, и смердный, и горестный. „Отчего ты не помоешься?“ – спрашивает его ангел. „Где же я помоюсь? – отвечает бес. – В озере нельзя, в реке нельзя, в болоте нельзя – все ангелы охраняют“. Плохо бы бесу было, но сатана научил его: „В сосудах, без молитвы оставленных, в непокрытых сосудах можно искупаться“».

– Вот видишь, – говорит чтец наверху горы.

– Вот видишь, – отвечают сначала возле него.

– Вот видишь, – бежит вниз по горе.

И все чинные и вдумчивые ряды навеки запоминают: покрывать нужно сосуды с молитвою, а то в них бес искупается.

Гора слушает. А в лесу, вдали от всех, отдельно собралась темная группа; там совершается перед иконой, привешенной к сосне, богослужение. Впереди всех, у самого дерева, у самого огонька, озаренная им, поет девушка. За ней все поют одногласно и мрачно, будто в древнехристианских катакомбах. И еще блестит огонек между соснами, и еще, и еще. Везде в лесу молятся поодиночке, по двое, семьями. Помолятся, погасят свечу и опять приходят к горе слушать чтение.

Читает старик неустанно. Из-за пазухи, из поярковой шляпы, даже из лаптей достает он все новые и новые славянские тетрадки и читает о поминовении родителей, о том, как Авраам переговаривался с грешником в аду и как этому грешнику из рая перекинули жердочку. Но где же грешнику перейти, – свалился в ад. И все это за то, что в свое время на земле не поминал родителей.

– Вот видишь, вот видишь, – гудит староверская гора. И, как глухие отдаленные выстрелы, долетает с православной горы: «Не убоимся, не убоимся».