Том 4. Лунные муравьи

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Мотовилов – поседел, сгорбился, опустился.

Мотовилова – в глубоком трауре.

Соня.

Бланк.

Евдокимовна.

Фима.

Александра Петровна Восторгова, попадья, лет 45, молодится, роскошные формы, завивает на лбу челку, следит за модами, говорит в нос, «да» произносит как французское «dan».

Иван Яковлевич Привалов, сельский учитель, 30 лет.

Савельич, приказчик из мужиков, на положении управляющего, пожилой, заикается, косноязычие свое скрывает, говоря кстати и не кстати «то есть, это самое».

Действие происходит в деревне Мотовиловых, Тимофеевском. Средняя полоса России.

Звездный вечер. Площадка перед домом. Налево широкая терраса в дом, три широкие ступени ведут на площадку. Налево купы деревьев.

Евдокимовна и Фима. Возятся на террасе около чайного стола.

Евдокимовна. На балконе чай пить выдумали. Кругом бунтовщики, ночью теперь, хоть глаз выколи – на балконе!

Фима. Дарья Евдокимовна, а в Конопельцыне-то управителя побили.

Евдокимовна. Ну, что ты выдумала?

Фима. Право слово. Колька давеча оттуда записку барышне приносил – рассказывал. В селе народу много, рожь возили, он на мужиков крикнул, а они на него, да на него. Ванька Шарик, кажись, его кулаком как вдарит! Еле ноги унес. Господа молчать наказывали. Я Кольке побожилась, что никому не скажу. Так уж только вам.

Евдокимовна. А ведь тут не без жида без нашего. Он все туда стрелял. Барышня-то верит ему, а уж не доведет он ее до добра. Ох, дети, дети, куда мне вас дети, на ниточку вздети и будете висети. И где это Сонюшка? Стемнеет сейчас, а ее все нету.

Из сада идет попадья. Входит на террасу.

Те же и попадья.

Фима, накрыв стол, вскоре уходит.

Попадья. Здравствуйте, милая. Всегда-то в хлопотах. Хлопотунья!

Евдокимовна. Здравствуйте, матушка. (Целуются.) Спасибо, что наших не забываете. Уж очень они все горюют. А Сонюшку в саду не встретили?

Попадья. Нет, не видала что-то. Горей-то сколько Бог послал. Да. Гуляла я, это, по парку и все думала. Сколько воды утекло. Давно ли, можно сказать, здесь Эдем был? Молодежь, веселие. Андрюшенька-то, покойник, поэт наш незабвенный, как, бывало, стихи читал, и все декадентские. А сколько тут народу в Петров день бывало! Костры, это, иллюминация. Нигде так весело не бывало, как в Тимофе-евском. Уж это известно. Да.

Евдокимовна. И не говорите, матушка. Послал Бог испытание.

Попадья. Вот и генерала убили. Ну, скажите на милость? За что эту светлую личность жизни лишили? Рыцарь был настоящий, без страха и упрека. Да. Вот как живой передо мной стоит. Помните, Евдокимовна, когда конопелицкую барышню венчали, какой он веселый был? Фейерверк устраивал. Всем, это, заведовал, горячился. Настоящий кавалер. Царство ему небесное. И смерть-то какая! От руки злодея! А все жиды эти да анархисты. Да.

Евдокимовна. Вот и к нам в дом жид затесался. Примазался с самой кончины Андрея Арсеньевича. А теперь вот второй Месяц живет. И сколько раз я барыне говорила: погубит он Сонюшку! Она добрая такая, жалеет все его. А он разве на что посмотрит? Ведь совершенный нигилист. Долго ли до греха? Уж примечаю я, что неладно. Ну, да что говорить.

Попадья (оживляясь). Неужели правда – влюблена? А Борис Петрович что? Так и расстроилось?

Евдокимовна. Да кабы не этот жид проклятый, не расстроилось бы. А все он.

Попадья. А мы-то с батюшкой говорили, вот – пара. Да. Надеялись тут их и повенчать, как Анну Арсеньевну.

Евдокимовна. А она-то бедная, тоже все мается. С детьми не справиться. Шутка ли одной, вдове-то. Нехорошие такие письма барыне из-за границы пишет.

Попадья. Да, нынче никакого уважения к родителям. Представьте себе, мои-то семинаристы, ведь тоже ораторами стали. По деревням шляются. Того и гляди схватят. Да.

На террасу входит Привалов.

Попадья (вскакивает). Ура! Варшава наша! Иван Яковлевич!

Те же и Иван Яковлевич.

Учитель. Александре Петровне мое почтение. Здравствуйте, Евдокимовна. А старики где?

Евдокимовна. Разве не видали? В гостиной сидят.

Учитель. А молодежь?

Евдокимовна. Да гуляют где-то.

Попадья. Что это вас не видать, Иван Яковлевич?

Учитель. Занят все был, матушка.

Попадья. Шутник! Какие у вас летом занятия! Прокламации печатаете, да с Клавдией Орловой целуетесь. Вот и все ваши занятия. Дон Жуан!

Учитель. А вы откуда знаете?

Попадья. Откуда знаю? Да все село об этом говорит. Не понимаю я вас. Интеллигентный мужчина и ухаживает за такой необразованной. Да!

Учитель. Так ведь образованные недоступны. Вы, например.

Попадья. А вы почем знаете?

Учитель. Ого!

Попадья. Евдокимовна, самовар, поди, не сейчас? Иван Яковлевич, пойдемте на вал. Закат божественный! Все бы только сидеть да любоваться. Настоящий романс, да.

Учитель. Нравится, так и идите. А я тут при чем?

Попадья. Ах, какой нелюбезный. Поэзии вы, дорогой, не понимаете. Настоящий профан. Да.

Учитель. А в ваши годы, да при вашем сане поэзию-то, пожалуй, и пора бросить.

Попадья. Всегда что-нибудь неприятное скажете, всегда. Никакого, можно сказать, обращения у вас нет, да. Темнеет. Из саду выходит Соня. Увидав, что на террасе чужие, останавливается под деревьями.

Учитель. Да уж не такая тонкая штучка, как вы.

Попадья. В высшей степени это неучтиво. (Уходит в дом.)

Учитель. Матушка! Матушка! Что вы, обиделись? Я пошутил. (Идет за ней.)

Евдокимовна, Соня.

Затем Фима приносит лампу.

Евдокимовна. И то, пора бы ей угомониться. Под пятьдесят бабе. А туда же. Фимка! Пойди поищи барышню. И куда это она пропала? (Уходит в дом.)

Фима сходит с террасы, озираясь.

Фима и Соня.

Соня. Фима. Не ищи. Я здесь.

Фима. Ну, слава Богу, барышня. А то боязно в сад-то за вами идти. (Уходит в дом.)

Соня садится на скамейку под террасой. Входит Бланк из сада.

Бланк. Ты уж здесь? А я тебя в саду искал.

Соня. Здесь.

Бланк. Что ты мне сказать хотела? Начала и не договорила.

Соня. Я? Нет, ничего.

Бланк. Ну, милая, скажи. Ты последние дни смутная какая-то. (Помолчав.) Впрочем, как хочешь. Я тебя понимаю. Я не хотел бы насильно вызвать разговора. Сочтешь нужным – скажешь, потолкуем…

Соня. Устала я…

Бланк. Дел, милая, непочатый край, а ты устала. Ну, что ж. Отдохни. Я эти два месяца, можно сказать, отдыхаю. Уезжать пора. Кстати, и небезопасно тут для меня становится.

Соня. Постой, постой, ты не о том… я хотела тебя спросить…

Бланк. Что с тобой?

Соня. Выслушай меня. Мне тяжело. Ты пойми. Все путается вокруг меня. Петля какая-то затягивается. Дышать нечем. Так нельзя…

Бланк. Как нельзя? Да скажи толком. Какие петли? Ведь не старая же семья тебя связывает? Неужели и мы, борясь за свободу, еще можем чувствовать себя несвободными от старой семьи? В это я не верю. Если у нас будут дети…

Соня. Новая семья! От той уж можно быть несвободными? (Серьезно.) Нет, ты не угадал. Выслушай меня. Мне тяжко… Мне страшно… мне скучно…

Бланк. Со мной?

Соня. Не знаю. Мы оба какие-то жалкие. Общественности себя посвятили, пропагандой занимаемся… Немножко рискуем, но не очень, о нет! А попутно семейное счастье устраиваем… Все как следует, и романтизма даже столько, сколько следует, не больше: парк, соловьи, поцелуи при луне – а потом жена, верная помощница. И все по-хорошему, по-честному… О, старая канитель! Старая, серая жизнь! Серая общественность… Андрей правду говорил, старое душит, сердце выпивает. Смерть без смерти.