Путешествие Глеба

Лера села на диванчик с видом как бы хозяйственным, близкого, своего человека. Глеб присел тоже. «Мне очень нравится в Астрагани у вас, а время так быстро идет, уже скоро домой». – «Куда это так спешить?» – «Пора… я здесь уже вторую неделю». – «Что же из этого?» – «Из дому на две недели уезжал… так и матери сказал». Лера засмеялась. «Вы как маленький… Мамы боитесь». Глеб немного вспыхнул. «Не боюсь, все-таки нельзя же тут поселиться». – «Ну, до поселения далеко. А в деревне принято подолгу гостить». Но Глеб стоял на своем. Лера усмехнулась. «А ваша мама серьезная. И верно с характером. Оттого вы и послушный. Я ее немного боялась тогда, на Чистых прудах. Но она такая… distinguet [28]».

Месяц подымался над лесами. Мутным пятном светлел за облаками, почти невидимый. В комнате темно, чрез стеклянную дверь маячат столбики и перильца балкона. Вытянув на табурет ноги, Лера полулежит на диванчике, Глеб рядом. Разговор медленный, вполголоса. «Если бы вам очень нравилось здесь, вы бы остались, несмотря на маму». – «Мне очень нравится». Пауза. Комар, долго напевая тоненькую свою песнь, садится на лоб Леры. Она его отгоняет, но не сердится. «Вы понимаете большую любовь? Ну вот так, на всю жизнь?»

Как может молодой человек, в таинственный и тихий вечер, и в уединении, с милой соседкой ответить, что любви не понимает? Разумеется, понимает. Ему хочется сказать что-нибудь глубокомысленное и серьезное, никем еще не сказанное, вроде того, что любовь есть «таинственное стремление души в вечность». Лера воодушевляется. Разговор принимает еще более острый оборот. «Если бы человек, которого я полюбила, оказался в несчастии… например, в тюрьме или на каторге, я бы за ним пошла. Вот ваша сестра поехала же за своим женихом в Нежин и наверно в Сибирь поехала бы, если б его туда сослали. А вы… вы могли бы пойти на каторгу за любимой женщиной?»

Глеб был очень молод, но считал себя взрослым, даже опытным, с горестным взглядом на жизнь. Сейчас вдруг оказался чуть не мальчиком. Это даже понравилось, освежало и расправляло. «Я тоже мог бы пойти на каторгу за любимой женщиной», – он сказал это тихо, но искренно, теплый свет освещал для него тысячекратно повторявшиеся, милые в наивности своей слова. Вместе со светом этим ощущал под ногами разверзающуюся неизвестность – вот-вот ухнет он туда, и уж тогда…

Лера чуть было не сказала: «И за мной бы пошли?» Но не решилась. Только взяла его за руку – этим как бы и сказала. Но все-таки и ответа ждала. Неизвестно, в словах или не в словах, но ответная молния должна бы блеснуть. Глеб молчал. Он ощущал растроганность, почти и умиленность, но рядом – рядом тут прыжок. Дух захватывало. Что-то в нем самом прочное и устойчивое держало крепко.

Месяц подымался, полусумрак. Тонко звенел комар. Они были одни в ночи таинственной, Лерина рука в его руке. Некоторое время она держала ее так, потом отняла.

– Отчего вы вдруг стали грустный?

Она спросила тихо и ласково. Глеб рассеянно пробормотал:

– Нет, я ничего… Я не грустный.

– Так что же?

Он не ответил. Потом вдруг спросил:

– А тут сколько верст до Смоленска?

– До Смоленска… Ах, это насчет поездки. – Она немного перевела дыхание. Не совсем прежним голосом ответила: – Кажется, двенадцать. Вас это интересует?

Глеб ясно почувствовал, что и не интересует и вообще он сказал глупость, но поправляться было поздно.

– Нет, я так, вообще.

Лера поднялась, вышла на балкончик. Глеб за ней. Балкончик низкий, головы их чуть не касались наката на потолке. Лера обвела взглядом двор, строения, леса.

– Все спит. И нам пора. Вам, кажется, Глеб Николаевич, и особенно.

Она подала ему руку, пожала и осторожно вышла с балкона и из комнаты.

Глеб остался один. Разделся, лег, и все один был, только со своими мыслями. Они тучкою над ним стояли – эта тучка из него исходила, ему же и не давала спать. Что с ним такое происходит? Вот только что Лера была здесь, теплая и живая, полулежала на диванчике, с ним рядом. О, разумеется, она прелестна, даже с романами Дюма, «миленькой» пьесой «Чайкой», с намерением пойти на каторгу за любимым человеком. Глеб напрягал воображение. Ну, она ему очень нравится, что говорить… очень. Видит ли он себя с нею? Видит ли жизнь надолго – навсегда? Если бы они были муж и жена, как его отец и его мать? Тут воображение его слабело. Нет, он другое что-то видит. Сказать, что maman, с овечьим лбом, кудряшками и близоруко-белокурыми глазами будет его belle-mere [29], что тестем – юрист, педант, занятый гражданским правом… И сама Лера… – ей нужны туалеты, квартира, общество провинциальных дам, столько же понимающих в литературе, как она сама. А в то же время: какая тайна, радость в расцветающем ее существе!

Вместо одного комара теперь заявилась целая компания. Не уставали они тонко звенеть над Глебом. Он ворочался, отгонял их, перекладывал теплую подушку. Может быть, даже комната поднагревалась от его томлений. Тучка мыслей-чувств росла. И балконная дверь стала сереть в рассвете, а он все не спал.

Вдруг в Лериной комнате раздался шум, не очень сильный, но ясно было – что-то упало. Глеб смутился. Не знал, как быть: пойти ли помочь? Но удобно ли, в такой час? На лесенке раздались шаги – снизу подымались. Потом слышно было, как Поликсена Ильинична вошла к Лере, внося мигающий свет свечи. Что-то двигали, переставляли. Видимо, дверь осталась открытой, да и Глебова не вполне притворена. Недовольный голос Леры: «Потому что это убожество, я все время говорю… на такой постели нельзя спать. Дурацкие козлы… Конечно, они разъехались, я могла руку себе сломать». – «Лерочка, такой грохот, я испугалась даже…»

Глеб улыбнулся. Ему и жаль было Леру, но скрыть улыбку все-таки он не мог. Бедная Лера, чуть руку не вывихнула!

К утреннему чаю он вышел позднее обыкновенного. Но и Лера задержалась. Она была в белой кофточке – это бледнило, да и так вид усталый и недовольный. На Глеба почти и не глядела. «Может, нам бы в крокет сыграть?» – Глеб спрашивал неуверенно. «Хорошо, сыграем», – она откусывала кусок хлеба с твердым, глянцевито-желтым маслом, вид у нее был равнодушный. Допила чай, вяло поднялась. Вслед за ней потянуло слегка свежестью и хинной водой.

Играла на площадке рассеянно, как бы и раздраженно. В середине партии вдруг выпрямилась, обернулась к Глебу. «Если вам не хочется ехать в Смоленск, вы можете остаться. Я с Митей поеду». У ней было сейчас другое, чем обычно, лицо. Как холодны зеленоватые глаза! В них совсем нет прежней приязни. «Нет, почему же, я с удовольствием». – «А то Митя отлично меня довезет».

Крокет кончился сумрачно. Лера молча ушла. Глеб поднялся к себе наверх. Все представилось ему смутным и холодным. Грустно. Он здесь не свой. Этот лесной хутор mon repos¹, деревянный дом со смешным мезонином, кроватями на разъезжающихся козлах, близорукая maman в кудряшках… Лера? Ах, Лера, но вот она в хмурых туманах, что он ей, в конце концов? Студент первого курса! Она выйдет замуж за какого-нибудь товарища прокурора. А я совсем не то. Глеб не мог сказать, что такое он, но с товарищем прокурора разницу чувствовал. Нет, он один тут, «как всегда и везде» – к меланхолическим размышлениям склонность его не ослабела.

После завтрака, часам к четырем, вихлястый парень подал все ту же скромнейшую пару в тележке. На козлы сел Митя, Глеб с Лерой рядом – в передке тележки корзинка, мешочки для покупок. «Лерочка, не забудь манной крупы у Нефедова и полголовы сахару». – «Да, да, помню». Митя тронул. «И еще горчицы…» Лера нетерпеливо махнула рукой. Поликсена Ильинична, с вытянутой вперед шеей, выпуклым лбом, мелкими над ним кудряшками осталась позади, на крыльце? Деревенское путешествие началось.

Оно по-разному протекало для разных. Митя веселился открыто. Счастлив был, что сидит на козлах, «за управляющего», в руках вожжи, кнут под сиденьем… «Но-о, вы, любезные» – под гору к мосту пустил вовсю, подсвистывал, подкрикивал – в горку любезные едва втащили. А потом поплелись трухом средь полей, лесочков по шоссе к Смоленску.