Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

В таком положении застало их то самое утро 4-го октября <в которое Мюрат получил грозное письмо Наполеона и атаковал тридцатью тысячами наш пятитысячный отряд.>

Местность на расстоянии шести верст в окружности, еще за два дня представлявшая вид спокойного благосостояния жителей, местность, оживленная заросшими садами деревнями, дорожками между полей, пасущимися стадами и жителями, — теперь была только военный лагерь с отовсюду дымящимися кострами, коновязями, глиной краснеющими земляными работами, зелеными ящиками, штыками, орудиями и рассыпанными по всему пространству серыми шинелями и нечистотами.

* № 32 (рук. № 71. T. I, ч. 2, гл. XIV—XVI).

В то время, как по Цнаймской дороге, давя друг друга, бежали обозы армии, войска, составлявшие отряд Багратиона, обреченные, по словам Кутузова, на верную погибель, стояли в боевом порядке перед Шенграбеном.

Шенграбен, большая деревня, которую накануне еще занимали русские, виднелся перед ними на горе на самом горизонте, в нем и вокруг него виднелись сплошные массы французов. Правее его, по дороге стояли французские, направленные на нас, орудия. От Шенграбена шел отлогий спуск и крутая гора, которую справа обходила столбовая дорога из Шенграбена в Грунт. Центр нашей позиции находился на этом, противуположном Шенграбену, возвышении. На нем стояла русская полевая батарея с снятыми с передков орудиями, направленными на Шенграбен. Вокруг батареи справа, слева и сзади располагались пехотные полки. Спереди под горой была только цепь стрелков. Далеко вправо, через большую дорогу, на другом возвышеньи виднелись еще пехотные полки и, на самом конце правого крыла у леса, стояли драгуны; влево, также на протяжении больше трех верст, тянулись войска — пехота, казаки и Павлоградские гусары. Сзади войск была мелкая речка и еще большее возвышение, на половине которого была занятая резервами деревня Грунт. Перед Грунтом сделаны были и теперь еще работались полевые укрепления. В лощине между Шенграбеном и первым возвышением были цепи. По лощину мы были дома, всё было наше, дальше начиналась та неведомая, неопределенная и страшная область — неприятеля.

Несмотря на то, что с вчерашнего дня было перемирие и б[арон] Винценгероде <с белым значком проехал туда, за цепь, там всё казалось странно и [1752]непонятно. И тем страннее, непроницаемее и страшнее казалась эта черта, чем дальше от нее. Тем, которые смотрели из Грунта на Шенграбен и видели смутно только точки и полосы французов, тем казалось страшно и невозможно проникнуть туда, за эту черту; те, которые смотрели с возвышения, составлявшего середину позиции, те представляли себе возможность поспорить еще за эту черту; те же, которые лежали внизу в цепи на ружейный выстрел от французов, нисколько не сомневались в том, что коли велит начальство, так сейчас и пойдем вперед вон туда, за этот лужок к жневью, что на горе, вон туда, где эти французы сидят теперь.

Военные люди [1753]чувствуют, как тяжело должно быть, раз поверив в конец войны, снова приниматься за дело и потому бессознательно никто не верил в мир, несмотря на перемирие и ходившие слухи. Прикажет начальство, назад пойдем, а прикажет, здесь постоим или вперед пойдем — оно знает.>

Хотя и говорят про пять, шесть тысяч войск — горсть храбрых и т. п., шесть тысяч войск не горсть, а очень, очень много народа, так много народа, что несмотря на то, что они сколь возможно более были сжато поставлены, шесть тысяч человек, бывшие у Багратиона, были растянуты на пространстве больше десяти верст в окружности. Передовая цепь, отделявшая их от французов, тянулась больше, чем на версту. Справа и слева цепи, неприятельская и наша, стояли друг от друга дальше пушечного выстрела, но по дороге в лощине, там, где проезжали парламентеры, они сошлись ближе ружейного выстрела, так что ясно могли видеть лица друг друга и переговариваться и, кроме солдат, занимавших цепь, с обеих сторон к этому месту сходилось много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей. [1754]

[ Далее со слов:С раннего утра, несмотря на запрещение... кончая: ...обращенные, снятые с передков пушки. — близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XV.]

<Зрителей разогнали.

— Пропорол бы ему брюхо, — сказал Долохов, вскидывая ружье на плечо, и пошел прочь.

Офицер, заведывавшиы в цепи, крикнул на Долохова: прочь из цепи.

— Чего? — хмурясь, ответил Долохов.

— Полноте, идите, — сказал Брыков. — Что вы какой нынче сердитой, Ваську своего избили.

— Такой день, видно. Всё думали драться, а вот третий день стоим, ничего не делая. — Долохов находился в том состоянии озлобления, которое находило на него по временам. Произошло ли это от волненья, он напрасно готовился к сраженью второй день, или от голода, но он с утра был зол и в своей роте, где, с одной стороны щедростью, с другой — решительностью, он заставил уважать себя, его боялись нынче. Долохов был нынче в том сердитом, бешеном д[ухе], в к[отором] его бо[ялись]. Он избил до полусмерти [1755]солдата, который за деньги служил ему, и изругал юнкера за то, что тот тронул его собаку. Долохов еще ни разу не был в деле. Особенный несчастный случай отводил его от сражения во время всего похода — раз он был в командировке, другой раз он [1756]уезжал в город. Для него сраженье, кроме того, что он желал его, как удовольствия, вперед зная и говоря, что он будет первым и что из ста человек девяносто — трусы, и, как необходимость для того, чтобы быть произведенным. Он был все эти дни озлоблен, но в это утро дошел до бешенства, начавшегося над солдатом.

— Коли не пойдем в дело, кому-нибудь кровь пу[щу]. [1757]

— Вы хоть и разжалованный, а будьте учтивы, — сказал цепной офицер.

— Мне что? Ниже солдата не разжалуют. Распорю брюхо, кто меня тронет.

— Полно, полно, Долохов, — сказал Брыков. Долохов замолчал: несмотря на бешенство, он, с свойственным ему тактом, знал, он зависит от Брыкова и, презирая его, покорялся ему.

В цепи все говорили о близости сражения, в арьергарде было другое.

Долохов, отходя от цепи, слышал этот хохот, но и в нем оно не утишило того желания подраться с французами, которое мучало его всё время отступления.>

— Ведь надо же мне это проклятое несчастие, — сказал Долохов своему ротному, [1758]шедшему подле него. — Три месяца в походе и ни разу не попасть в [1759]рукопашную.

— Э, батюшка! у нас говорят: ни от чего не отказывайся, никуда не напрашивайся.

— Да, вам хорошо, а мне ведь сермяга то надоела. Да и так хочется подраться, хочется. Так и пропорол бы брюхо [1760]кривоносому этому в синем то, что раскачивался так... [1761]

— И рад бы пропороть, да кусаются, — со вздохом отвечал ротный.

— Не укусят! Вы как хотите там судите. А я знаю, что все трусы. Из ста человек девяносто девять — трусы. Ведь я видел под Амштетеном.

— Посмотрим, посмотрим вас, гвардейцов, — спокойно-шутливо отвечал ротный. — Ну, однако, идите к своему месту, неравно генерал подъедет, — тихо прибавил он таким тоном, что видно, несмотря на всё любопытство, возбуждаемое в нем гвардейцем и его знанием французского языка, [1762]он не забывал своего дела.

Долохов оглянулся с удивлением, [1763]как будто не понимая. Потом, вероятно вспомнив, что надо и Брыкову повиноваться, повернул к своей роте. [1764]Рота Долохова стояла в лесу и занималась рубкой дров. В береженом молодом дубняке слышался треск топоров и валимых деревьев. Костры дымились в нем и около костров с говором копошились солдаты.