Том 3. Рассказы и очерки

— Давно вас не видели… Пра-а… стосковались даже. Андрей Иванович вспоминал не раз…

— Выпил он сегодня, Матрена Степановна.

Она живо обернулась на дом и, будто поправляя скатерть, тихо, чуть слышно, заговорила торопливо и с волнением:

— Заметили?.. Да это что — выпил. Бывало и раньше… А вот… не знаю уж как и сказать…

— Что такое?

— Испортили… по насердке, от зависти. Лавочница, может, помните, на Яриле… Такая змеющая…

— Что вы, бог с вами, Матрена Степановна…

— Нет, уж это верно. Просто другой человек стал. Воображение имеет, задумывается, колобродит.

— Кажется, бывало и прежде, Матрена Степановна.

— Да… не знаю, уж, говорить ли. Вы как-нибудь, пожалуйста, не того… не проговоритесь.

И опять, осторожно оглянувшись, она сказала тише:

— Разводиться со мной хочет.

— Что вы? — крикнул я невольно в изумлении. — Не может быть!

— Ей-богу, право, не лгу.

И у бедной женщины слеза выкатилась из глаза, тихонько проползла по жирной щеке и капнула на чистую скатерть…

— Уж и не знаю, и ума не приложу, что такое. Истинно, что не в деньгах счастье… Бедны были, трудились, копеечку к копеечке откладывали. Все, бывало, говорит: «Ну, Матрена Степановна, хошь на старость, а выстроим себе хибарочку в своем месте… возьмем себе в дети кого-нибудь… доживем век на спокое». Да, трудно было, — сами знаете: какие доходы у сапожника. А тут вдруг дедушка, царствие небесное, помер… отказал мне… десять тысяч…

— Не мало, — сказал я.

— Мало ли! Ну, вот домик построили, кажись — живи бы, бога хвали. Так нет, надо было дурным людям испортить…

Она замолкла. Андрей Иванович шел к нам из дому. Лицо его стало еще краснее, точно раскаленное, взгляд еще более одичал. Он подозрительно посмотрел на меня и на Матрену Степановну, как бы подозревая, что она жаловалась, и сказал:

— Варенья подавай и галет! Эйнемовских.

— Да уж я распорядилась… для гостя дорогого… — заискивающе сказала Матрена Степановна, наливая чай через фражетовое ситечко. — Милости просим. Вот пересядьте на стул. На бревне неудобно.

— Ишь, вырядилась!.. — сказал Андрей Иванович… — Ну, да как ворону ни ряди… Что такое это обозначает, скажите, Галактионыч, — обратился он ко мне полуоборотом, продолжая в упор рассматривать застыдившуюся Матрену Степановну. — У иного, например, человека лицо… как и у прочих людей, а обозначает несимпатичность…

Матрена Степановна как-то беспомощно заморгала глазами и посмотрела на меня из-под бровей, как бы напоминая о «порче».

Я промолчал, желая дать понять Андрею Ивановичу, что не одобряю его грубости.

— Да вы думаете, она понимает… Она только и знает, что меня сглазили. Бабу звала, пьяного с уголька спрыскивали..; Вы вот можете понимать: что такое… отчего бывает у человека… скука… И такая скука… смертная… Сосет, разворачивает.

И он, судорожно захватив на груди рубашку, стал трепать ее, как будто от действительной боли в груди.

— От мыслей, Андрюшенька, скука бывает, — сказала Матрена Степановна робко, подавая мне стакан чаю.

— Ну, вот видите: «от мыслей»! Значит, который человек несмысленный, то и хорошо. Я вот говорю: почему так: обозначает несимпатичность…

— Прежде не было, — опять заметила Матрена Степановна с укором.

— Прежде не было, а теперь есть… Или вот теперь взять дом: что такое? для чего, спрашивается, построен?..

— Ну вот, — с оттенком жалости сказала Матрена Степановна, опять многозначительно глядя на меня, — известно, Андрюшенька, для чего дома строют: жить в доме.

— Так. Вот вы говорите: жить. А спрашивается, почему именно в этом доме, а не в хлеву?..

— Чать, мы не скотины…

— Молчите! Может, мы еще похуже скотины. Скотина — она животная натуральная: живет, как ей указано искони… А мы исхитряемся все. Вот я сколько работал и все думал: на старость выстрою хибарку… Не ел, не пил по-людски… Посмотрите: есть на мне румянец?.. Нету. А почему? От скупости…

— Скупость, Андрюшенька, не глупость, — сказала Матрена Степановна с непререкаемой поучительностью…

— Молчите! — сказал Андрей Иванович со злобой. — Много вы понимаете… Вот я вам скажу, Галактионыч, как на духу, какие мне мысли приходят: ежели, скажем, померла бы она, вот бы я тогда пожил.

— Бесстыдник! — сказала возмущенная Матрена Степановна. Но Андрей Иванович продолжал, даже не меняя тона, спокойно глядя куда-то тусклыми глазами, как будто вглядываясь в глубину собственной души.

— Да, вот, работал, изводился. Думал — хибарочку. И вдруг, умирает старый дурак… извольте!.. Дом. Еще бы ей помереть, вот и отлично бы! Дом у меня есть, деньги есть. Вынул билет рентовый: чик! Руб с четвертаком! Чик — два с полтиной! Верхний этаж сдам хорошим господам на лето, вниз плотовщиков стану пущать, осенью бурлаков. Харч им, опять когда и водочки… Живи, не тужи. Теперь, сколько, по-вашему, серебряные часы стоют, с цепью?..

— Говорю, Андрюшенька: Степан Макарыч продает, сходно! За полцены, — живо вмешалась Матрена Степановна.

— В лучшем магазине, — не обращая внимания, продолжал Андрей Иванович, — семнадцать рублей новые! Цепь порядочная — три с полтиной. Теперь на ярманке товар этот сходен. Шляпа теперь соломенная куплена у меня, тончайшей китайской соломы, за три рубля, другая — бурой шерсти — четыре рубля!..

— Переплатил, — вздохнула Матрена Степановна, хотя по лицу ее было видно, что, в сущности, она гордится экипировкой супруга и не считает этих затрат излишними.

— Цилиндровой-то формы! — сказал Андрей Иванович. — Много вы понимаете! К зонту вот приценялся… Уж именно что дорого: семь с полтиной, шелковый!

— Можно из сатинета… Оно то же самое, под шелк, — с увлечением сказала Матрена Степановна.

Андрей Иванович кинул на нее злой взгляд, как будто ее вмешательство расстраивало ход его мыслей, и сказал:

— Мыла тоже есть… хорошие! На Покровке в аптекарском магазине у г. Зуля. А еще лучше в новом магазине. Ну, мыла хороши, а тоже дороги: под № 4711, называемое «Тридас». Знаете?

— Признаться, Андрей Иванович, не знаю…

— Хорошо мыльцо! Семьдесят пять копеек кусок. Похуже — пятьдесят копеек. Придает мягкость коже. На лицо наводит колер.

— Что вы это, Андрей Иванович, — сказал я, — с каких пор стали таким щеголем?..

Матрена Степановна опять кинула на меня взгляд, которым, кажется, хотела напомнить о лавочнице, но Андрей Иванович уже изменил ход своей капризной мысли.

— Ни к чему все! — сказал он уныло и глубоко задумался, отставив от себя стакан. Несколько минут он смотрел кверху, где ширилась все больше темная туча. Она выглядывала из-за горы еще в то время, когда я подходил к деревне. Теперь мы сидели на горе, а туча тихо, незаметно, но непрерывно развертывалась, как бы стараясь невзначай накрыть нашу беспечную компанию. В воздухе было томительно тихо, как перед грозой.

— Нет… — сказал Андрей Иванович, как будто что-то читая своими тусклыми глазами в ее мглистых очертаниях. — Имею я себе в предмете три счастья… Первое дело: уеду в Петербург!..

— Зачем это?

— Как зачем? Столица, уж именно, что умные люди живут… Ну, ежели и там не выгорит, уйду на китайскую границу…

— Господи! Страсти какие! — искренно ужаснулась Матрена Степановна. — А я-то как?

— А с вами, сказал уже: развод. Плевать и на деньги! Оставайтесь! Трудно это, Галактионыч, развод получить?

— Трудно, Андрей Иванович, почти невозможно.

— А мне наплевать! Я вот уже был в ихнем согласии, — кивнул он головой на Матрену Степановну. — Она ведь у меня по спасову. Теперь в безбрачники пойду. Не женивые не женитеся, а женивые разженитеся. А! Что взяла… Да вот вы и не знали, что я присоединился к старой вере… Что вы думаете?.. Полагал так, что именно благочестье, верогонимые люди…

— Ну, и что же? — спросил я, заинтересованный этим не известным мне еще эпизодом из жизни моего приятеля.

— Да что! Ничего! Все то же самое… Спереди блажен муж, а сзади — вскую шаташеся…