Двойник полуночника (СИ)

О чем она думает и думает ли вообще? Несколько раз он пытался заговорить, пока наконец не открылось главное: девушка и в самом деле была немой!

16.

В прокуренной без окон комнате находились двое. Один, в штатском, сидел за столом, что-то писал. Другой, затянутый в портупеи, дремал в кресле. Его лысая макушка поблескивала, как отполированная.

- Вот, пожалуйста... - с неожиданной злостью подтолкнул его к столу провожатый. - Где живет не знает, куда едет не знает, даже паспорта у него нет.

- Фамилия? - устало спросил тот, что в штатском, и только потом поднял тяжелый взгляд. Его глубоко упрятанные глаза были какие-то сухие, с темными подпалинами вокруг. - Ну, что - так и будем молчать? - потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, сладковатый дымок сонно пополз над столом. От острого желания закурить невольно сглотнул слюну, что конечно же не ускользнуло от внимания "сухих глаз". - Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь. В ногах правды нет. Я вижу, разговор у нас будет долгим. Закурить?..

Дрожащими пальцами извлек из пододвинутой коробки папиросу. Его любимая "Герцеговина Флор", которую он когда-то великодушно позволил любить другим, и вот сейчас крупица этой позабытой любви возвращалась к нему сторицей.

Привычно размял хорошо спрессованный табак, еще немного и так же привычно разорвал бы папиросную бумагу, чтобы начать набивать трубку, которую, к счастью, забыл; и все это время за каждым его движением неотступно следил хозяин "сухих глаз", будто от того, как он будет сейчас раскуривать, может зависеть вся его дальнейшая судьба.

- Что-то мне ваше лицо... Мы с вами раньше не встречались? - с какой-то даже задушевностью спросил, терзая пожелтевшими зубами успевшую погаснуть папиросу. - Ну, на нет и суда нет, - сам же и ответил, ухмыльнувшись. Итак, снова начнем с самого начала, а вначале было что? слово. Так как же ваша фамилия, голубчик?

И от этого его "голубчик" (одно из любимых словечек Ленина) невыносимо захотелось плюнуть ему в физиономию, а потом волоком вниз, вниз - в подземные казематы Кремля, где со времен Ивана Грозного мало что изменилось - все тот же неистребимый запах сырости и крови, где, словно сошедшие с картин средневековья, заплечных дел мастера в считанные минуты превратят его в животное, позабывшее и имя свое, и родной язык. Но только судорожно сглотнул слюну. Впрочем, нет, он не удостоит его даже плевка. Просто с этой минуты он будет наблюдать за ним, как... за смертником с отсроченной датой смерти. Изысканное удовольствие, доступное для немногих, когда жертва еще ничего не подозревает... и кажется себе такой умной и проницательной, а по сути дела уже труп, который еще какое-то время будет по инерции открывать и закрывать рот, застегивать папиросой извивы губ, и вот этому живому трупу зачем-то понадобилась Его фамилия. Словно пропуск на тот свет.

А что касается фамилии... Он и сам когда-то хотел знать свою фамилию, но в том-то и закавыка, что этого не знала даже его родная мать. Ведь фамилия Джугашвили - словно бурка с чужого плеча, которая до поры до времени укрывала Его от холода и ветра, и которую он сбросил при первом же удобном случае. И если раньше ему казалось, что фамилия - всего лишь слово, случайное слово в ряду таких же случайных слов, то теперь, на исходе жизни, ему будто приоткрылась истина, в которой все было связано со всем и имело свой, пусть и не сразу понятный кому-то смысл. Из, казалось бы, ничего не значащих букв сами выстраивались слова, из слов - ряды замысловатых фраз и предложений, каждое из которых могло оказаться судьбой... Судьбой человека или всей страны.

Была во всем этом какая-то магия, непостижимая и прекрасная, которая делала его и властелином мира... и рабом. Все зависело от ничтожного росчерка пера, и та фамилия, которую он составил себе из случайно-неслучайных букв, незаметно стала символом страны, а символы обладают, порой, страшной силой...

Он знал и изучал символику Востока. Он был великим мистиком и неспроста, конечно, украсил башни Кремля пятиконечной звездой, которая считалась символом жизни и ключом к бессмертию. Никто и никогда не сможет разрушить Русскую империю, пока не уничтожит звезду. Случайностей не бывает. Еще древние знали, что имя - это код, это энергия сущности, это Слово, вибрация высших сфер, влияющая на формы и на исток. Зная имя, человек получает власть даже над областью сверхъестественного. Имена богов запретны или открыты немногим. "Да святится имя твое". Вот почему и его мать до конца дней своих свято хранила свою (и его) тайну, чтобы заключенная в ней энергия вознесла его, маленького мальчика из горного села, на вершину жизни... И смерти. Потому что нигде так остро не чувствуешь дыхание смерти, как на вершине. На этом крохотном пятачке свободы, когда выше уже только один Бог, а по краям - зияющая бездна ночи...

- Фамилия!.. - не выдержав паузы, взвизгнул офицер.

Казалось, еще секунда и вцепится в его, Coco, лицо... Но так же быстро выдохся, иссяк. Обессиленно откинулся назад. Даже закрыл глаза, словно хотел показать, что не может его больше видеть. Тут же сбоку подлетел милиционер, заученным движением сбил его на пол. Видно, дальше хотел отделать ногами, но что-то в последний момент его остановило. Хлопнула дверь, послышались шаги, и прямо перед ним, Coco, остановились до блеска начищенные сапоги. Отрывистые фразы, слова, смысла которых он не понимал, но всеми силами пытался встать, сперва на четвереньки... на колени... Будто от того, насколько ему удастся справиться с этой задачей, будет зависеть и все остальное... И уже поднимая голову, все-таки успел увидеть главное - того, кто выходил. Это был Надорая - начальник личной гвардии Берии, преданный, как собака, Надорая, преданный и ради своего хозяина готовый на все. И только сейчас, сквозь оглушенность и шум в ушах, до него, Coco, начал доходить не совсем еще до конца понятный смысл услышанного:

"Во исполнение приказа Х задерживать всех подозрительных и до особого распоряжения не выпускать..."

- Увести! - даже с каким-то сожалением процедил человек в штатском.

- Руки! - прикрикнул милиционер, добавляя кулаком в спину.

И снова в который раз до боли знакомое: (все это уже было) и это хриплое "увести", и унтер... милиционер с его неизменным "руки", и этот в меру рассчитанный толчок в спину, и не просто в спину, а в точно отведенное место, где боль еще не была болью, а как бы предупреждением. И сейчас он мог бы, наверное, предсказать, что последует в дальнейшем. Но что-то из происходящего или произошедшего было уже нарушено, и только когда уже проходил по узкому коридору в камеру, он с запоздалым удивлением припомнил главное: его не обыскали! Не сочли нужным обыскать. Словно он для них уже перестал существовать.

17.

БЕРИЯ

Это была не просто тишина, а осязаемая плоть времени, у которой не бывает ни начала, ни конца. Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни принимать решения.

В какой-то миг он почувствовал себя оторванным от всего мира навсегда, но, видно, здесь, глубоко под землей, в этом недосягаемом для смерти бункере (построенном для высшего руководства на случай ядерной войны) и сами чувства становятся другими. Время словно начинает разматываться вспять до какой-то одному ему (времени) известной точки, дальше которой будущее становится прошлым. И можно наблюдать за этим прошлым, не вмешиваясь и не существуя.

А где-то там, высоко на поверхности, все так же будут продолжать цвести цветы и томительно жужжать пчелы, будет поблескивать гладь реки и сиять солнце, или нечаянно сорвется ветерок, сил которого не хватит даже на то, чтобы шевельнуть траву, но он принесет первый запах дождя, и вот уже робкие капли то там, то сям украдкой шевельнут лист, как бы предупреждая... И застучит, зазвенит, заструится дождь под грозовые перекаты грома где-то пока еще далеко, но тревожно...

Из него получился бы замечательный писатель. Уж кто как не он смог бы поведать человечеству такое, что померкли бы самые буйные фантазии потомков. А своим эпиграфом он сделал бы когда-то в шутку оброненное Сталиным: "Здесь покоится человек, который слишком много знал, чтобы жить долго".