Выбор

И эллинских мудрецов-философов они много обсуждали: Платона, Овидия, Аристотеля, Гомера, Аристофана. Их Нил тоже знал хорошо. Вассиану же пришлось немало подчитывать.

А то Нил вдруг поинтересовался, какие деревья, травы и цветы он любит, каких зверей и птиц.

Оказалось, что и эти миры знает и любит, как редко кто.

А однажды встретил его тихо плача и не мог даже говорить, помахал лишь рукой, погоди, мол, а потом показал на стол, чтоб взял лежавшее там письмо. Оно было из Москвы, и в нем сообщалось, что неожиданная и непонятная опала великого князя государя Ивана Васильевича пала ныне и на внука Димитрия, и мать его Елену, что обоих упрятали в Кремле в темницы и объявлено, что кто-то - имена не названы! - злобно оклеветал великую княгиню Софью Фоминишну и сына ее Василия и посему опала с них отныне снята и недавно уже Василий торжественно провозглашен наследником престола, великим князем Новгорода и Пскова, а заточенный в узилище внук Димитрий Иванович всех титулов лишен...

- Не мог он оклеветать! Не верю! Ясный же был. Я говаривал с ним, с отроком. Чистый же. Добрый... И она не могла, тоже говаривал с ней... Господи, как страшно возле власти-то, когда ее так много... Слишком много...

Вассиану тоже было безумно жалко Димитрия и Елену, глаза тоже заволокли слезы, и в душу его опять наползла та черная, каменная тягость, которая была в ней год назад и про которую, к великой своей радости, он уже стал забывать. Да, видно, рано. Он же знал их совсем хорошо и теперь-то ясно, отлично понимал, что там не простая клевета, что там в толстых, глухих каменных стенах крутится, извивается денно и нощно гигантский клубок, подобный жуткому огромному клубку ядовитейших змей, с острых, раздвоенных жал которых капает, брызжет, растекается во все стороны непрерывная зловонная ядовитейшая клевета. Сразу с двадцати, с тридцати, со ста жал попробуй уследи, с какого в тот или иной момент. Непрерывно же извиваются, безостановочно. И при чем тут действительно ясные как день Димитрий и Елена?..

Расспрашивал Нил Вассиана и про его давние с отцом иноземные и судные дела.

- Великие выгоды державе приносили. Все суды в руках держали. Вершителями жизни небось себя полагали?

- Было, - согласился Вассиан.

- Еще бы - братья самих государей, как не быть! Но ведь вершитель жизни только Он. А был Он тогда в тебе? Чувствовал ли ты Его в себе? Все ли делал по Его воле, по истинной справедливости?

Отвечал, что никогда не забывал о Нем, действовал, мол, по Божьим заповедям и законам, как велят вера и церковь.

- Но был ли Он в тебе? - переспрашивает. - Чувствовал ты Его в себе?

- Нет, не чувствовал. Не думал тогда о Нем больно-то. Был Он и был помнил это, но в себе никогда Его не чувствовал.

- А как же ты тогда выступал вершителем жизни?! Как же творил все, что творил, когда его в тебе не было?! Да еще якобы Его именем!

"А правда, как?!" - ужаснулся Вассиан, понимая, как жил прежде-то.

- А нынче чувствуешь хоть иногда Его в себе?

- Да.

- Так это душа твоя на Егория воскресла и почуяла Его наконец. А до этого не было в тебе твоей подлинной души; в детстве, видно, еще потерял или загубил великими державными делами князя Василия Патрикеева. Это он в тебе умирал после пострижения-то, только князь умирал, а остался ты подлинный как человек. Постигаешь ли это, любимый мой?

Да, он уже всем своим существом постигал, ощущал, насколько новая его жизнь значительней, правильней, важнее прежней. И как-то даже сравнил Нилов скит с садом по прозванию Академия, который был у эллинского мудреца Платона под Афинами, куда сходились его ученики и они там гуляли, беседовали целыми днями точно так же обо всем про все, как они с Нилом на его рукотворной плотине на этой глухой Сорке в бесконечных вологодских лесах.

- У тебя же таких любимых, как я, еще и Гурий, и сподвижник твой Никифор, и старец Варфоломей и ферапонтов Иоанн, и вологодский купец Барышников, а сколь прежде было.

- И все ж разница с Платоном величайшая! - глаза утонули в лучистых морщинах.

- В чем?

- Он был дикий язычник.

А в тот майский поздний вечер, - как раз на Пахома было, когда Пахом дохнул теплом, - они тоже ходили неспешно вдвоем по-над прозрачным водоемом, в котором были видны все рыбы: поверху мелочь, а ниже крупные, вдруг кидавшиеся в разлетавшиеся стаи мелких. Солнце давно ушло, но уже стояли белые ночи, а при них все видится так необыкновенно: как будто все залили прозрачной молочной пеленой и все в ней затаилось и полуспит-полуживет, и человек невольно тогда подлаживается под такую жизнь - тише говорит, медленнее двигается и не в силах оторвать глаз от немеющих, застывающих вдруг в этой пелене лесов, от отдельных деревьев, от зеркальной воды, от бесшумно вдруг проносящихся возле леса тенях то ли каких-то птиц, то ли зверей. Нил с Вассианом тоже примолкли, завороженные этой теплой затаенной ночью. А у старца еще была привычка: если в неурочный час молится или захотел побыть один, поглядит на человека просительно, извиняясь, и рукой покажет - остановись, не ходи, мол, за мной дальше, и отойдет, иногда и далеко. Тут так же сделал: застыл на холме почти у леса, а лес темный, так что он еле-еле различался. И Вассиан стал помаленьку приближаться, в надежде, что снова услышит его необыкновенную молитву, которых уже слышал, видел не одну и все равно хотел и хотел слышать бесконечно и бесконечно испытать их неизъяснимую силу и колдовство. Но тут слышит - тишина. Долго была тишина, а потом неожиданно различил, что Нил - фигура его темная с поднятой к небу головой - как бы отделяется от темноты леса, какое-то вдруг свечение розоватое трепетное вокруг него образовалось и стало быстро ярчать, а фигура стала быстро увеличиваться, увеличиваться в два, в три человеческих роста, и голова его, беззвучно молящаяся, аж выше леса поднялась. И тоже вся в розоватом трепетном сиянии. И он все увеличивается. Вассиана охватил ужас. Он решил, что Нил возносится. И упал на колени и шептал только: "Свят! Свят! Свят! Спаси и помилуй!" - и еще что-то. А Нил рос и рос. Лес ему был уже чуть ли не по пояс, и он стал как бы невесомым, сквозным, но Вассиан понимал, что это ему не чудится - он же не спал. А потом догадался, что просто увидел его истинную величину. Что это сам Господь зачем-то показал ему ее. Но зачем - тогда не понял.