Искупление

- Ладно, лейте. Официантка, еще триста грамм! Официантка по-матерински поникла надо мной:

- А не хватит ли? Не сердитесь, вы уже много выпили.

- Ничего, ничего, девушка! Вы же видите я в полном порядке.

Но я не был в полном порядке. Хотя я и чувствовал себя трезвым, зал расплывался, в голове стучало, и страшная сухость стягивала рот.

- Слушайте, Вашечкин! Слушайте, доцент! Я хочу вас спросить кой о чем. Только скажите ей, чтоб она не лезла со своим "инглишем", а то я её по-русски пошлю! - добавил я раздраженно. Я был уверен, что трезв: я фиксировал свой тон, я позволял себе раздражаться.

- Люда, погоди! Я слушаю вас, дорогой друг. Я - доцент Вашечкин...

- Спик ю... - пискнула Люда и печально умолкла.

- Слушайте, Вашечкин. Кстати, что за дурацкая фамилия: Вашечкин, Нашечкин... Ладно, не сердитесь. А, принесли. Спасибо, поставьте сюда. Так вот, представьте, что вас обвинили в грязном поступке, в подлости. И вы не можете доказать, что не виноваты, вы беззащитны против клеветы. Вы слушаете меня? Вы слушайте, а то... Что вы будете делать, доцент? Как вы будете жить?

- Я... Спасибо, спасибо. За ваше здоровье! Кха, Да. Если бы меня обвинили в чем, в том... в том, в чем я не виноват, то я был бы спокойным! Спокойненьким!!! Потому что я сам знал бы, что я ни в чем не виноват. А?

- Здорово! Ай да доцент, ай да молодчина! Слушай, сколько лёту от Москвы до Сочи?

- Что? До Сочи? Кажется, часа три, три с половиной.

- Ух, Вашечкин, опять угадал!

В это время Люду замутило. Она встала и посмотрела иа нас трагическими и бессмысленными глазами.

Вашечкин вскочил, подхватил её за талию и повел, оборачиваясь ко мне и вскрикивая:

- Погодите! Не уходите! Договорим!

- Здесь свободно?

Одно место за нашим столиком было не занято, но к нам никто не садился, потому что на стуле лежала людина сумочка. Вашечкин, уходя, подхватил ее.

- Да, одно место, - сказал я.

- А мне больше и не надо. Я не люблю, знаете ли, на двух стульях сидеть. Я всю жизнь на одном стуле просидел. Чего и вам желаю.

Он был совсем пьян, этот человек лет пятидесяти, с осоловелым добродушным лицом, с маленькой лысинкой в белокурых седоватых волосах - я увидал ее, когда он нагнулся, садясь.

- Ну, что пьем? - спросил он, потирая руки. - Девушка, графинчик, салатик, шашлычек по-карски, пару бутылочек минеральной. Вот так. Молодой человек, разрешите воспользоваться пепельницей. Вот так. Спасибо коллега.

- Какой я вам коллега, - буркнул я. - Я художник.

- И я художник, - подхватил он. - Художник в своем роде. Шучу, шучу. А с художниками я был знаком. С художниками я много встречался. Ночи напролет, бывало, беседуем.

- Вы кто же? Искусствовед? Критик? Министр культуры?

- У-у, горяч, горяч. Молодой еще, ничего.

- Вы лучше выпейте. А то пока вам еще принесут...

- Выпью, сынок, выпью. Разочтемся. Будь здоров. Я им говорю: "Что ж, вы, говорю, художники? Жалко мне вас, говорю". Та-акой народ! "Присаживайтесь", говорю. Да, а сейчас я на пенсии. Вот так.

- Что-то я не пойму, какие у вас с художниками дела были?

- Да одни ли художники! Профессора, академики! Химики! Я тут, а они - вот они, голубчики мои. Ну, чего ты смотришь, чего глазами моргаешь? Кто я такой? Пож-жалуйста! Я - майор. Я в органах работал. Двадцать семь лет, как одна копеечка. А теперь на пенсии.

Он вдруг заговорил шепотом:

- Ненужен, говорят, стал. Образования, говорят, мало. Отдохните, говорят. А на мое место - мальчишку, сопляка. Только - тсс, молчок! Я тебе, как своему...

- Что?!

- ...как своему брату говорю, как младшему брату: придут! Придут, позовут, "Выручай, скажут, майор!" Ты думаешь, все эти штучки - надолго? Все эти манежи, евтушенки, совнархозы, мать вашу... Молчи, молчи. Зубы стисни, молчи, не тушуйся. Думаешь, я один такой? Думаешь, я сопьюсь на большой-то пенсии? Врешь! Я иду по Кузнецкому, а они навстречу, навстречу. Здороваться не положено в штатском, так они глазами приветствуют! Нет! Шалишь! Без меня не обойдешься! Придут, позовут, а я умоюсь, побреюсь, выйду к ним - и мы такое покажем! Тсс! А то, понимаешь, слабаки: "Я, говорит, угрызения совести испытываю, я неправильно сообщил". А какое ты право имеешь рассуждать, что правильно, что неправильно? Ты долг свой исполнил! Перед родиной, перед партией! Перед... впрочем, о Нём молчу. О Нём другие скажут. Вот так. Мало ли, что неправильно, а сообщить надо. Мы разберёмся. Ты хороший малый, молодой только, в глазах задумчивость. Ты это брось, не задумывайся. Не тушуйся! И правильно сообщил. То есть, это не ты сообщил, я спутался... Но и ты мог бы. Ты настоящий человек. На каких фронтах воевал? В окружении, в плену был?

Он вдруг замолчал и подозрительно уставился на меня.

- Ты мне смотри-и, - прошептал он. - Ты подписку дал. Вот так.

За соседним столиком освободилось место. Майор встал и перебрался. Туда ему и заказ принесли, оттуда он грозил мне пальцем и шипел: "Вот так!"

Вот так! Так и никак иначе! Он распухал у меня на глазах, двоился, троился, переодевался в серые плащи, обрастал погонами и орденами, размножился по всему ресторану. Вот так! Да нет же - не так! Не будет так, майор, эмгебешник, сволочь проклятая, не будет так! Я сдохну, чтобы так не было.

Я не помню, как и откуда появился Брынский. Кажется, он сначала звал меня с другого конца ресторана, но я не вставал, и он сам пришел ко мне. Водки у меня уже не было, и я пошел требовать долг с эмгебешника, а Брынский твердил:

- Плюнь! Я тебе стихи почитаю.

- Сейчас, - сказал я, - сейчас.

Я пошел в уборную и подставил голову под кран. Ко мне подошел служитель:

- Молодой человек, хотите, через пятнадцать минут трезвым будете?

- Хочу, - сказал я. - На всю жизнь...

- На всю не выйдет, - ответил он деловито. - Три рубля пожалуйте.

Я дал ему трешку. Он отвел меня за перегородку, усадил на стул и сунул в руки флакон с витамином "Б-прим".

- Ешьте, - сказал он. - Только не засыпайте.

Я глотал драже, давился и не верил. Однако минут через двадцать на слабых ногах, но почти трезвый, я вышел в зал.

Брынский ждал меня.

- Слушай, - сказал он. - И вы слушайте, - он повернулся к Вашечкину и его Люде - они уже вернулись. Лицо его стало каменным, он взялся за щеки и прочел: