Землетрясение

А. В. Амфитеатров

Землетрясение

Я странник и скиталец по призванию. Быть прикованным к одному и тому же месту земного шара круглый год для меня немыслимо и невыносимо. Человек грешный, я, конечно, по смерти своей не рассчитываю попасть в рай; но, если попаду, паче чаяния, полагаю, что никакие золотые яблоки на серебряных яблонях, никакие райские напевы не утешат меня в моей посмертной оседлости. И, конечно, я не утерплю, найду какую-нибудь лазейку, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чистилище, или, время от времени, делать тайные прогулки в ад, к друзьям грешникам, пекомым на железных сковородах.

Скитаюсь я, преимущественно, по странам южным, где синее небо над синим морем, по вулканической почве, которой мало трёх отдушин Этны, Везувия и Стромболи, оставленных европейским континентом подземному огню, и которая, поэтому, нет-нет да и развернётся под ногами населяющего её жительства, вспученная извержением огнедышащей горы или могучими ударами землетрясения. В моих скитаниях, как поёт маркиз из «Корневильских колоколов», было много страдания и испытания. Кроме железнодорожного крушения, пережиты все бедствия страннического авантюризма. В том счёте четыре землетрясения, а в их числе страшная константинопольская катастрофа, в июле 1894 года. Я попал в Константинополь из Болгарии, вскоре после падения покойного Стамбулова. К событию этому тогда были прикованы взоры всей Европы, и переворот в природе Балканского полуострова прошёл как-то мало замеченным, за переворотом в его политике. Разумеется, однако, не для жителей Стамбула, переживших ужасные дни: землетрясение вырвало из среды константинопольского населения свыше 2.000 жертв.

Когда я возвратился в Россию, меня постоянно спрашивали в обществе:

— Ах, вы видели константинопольское землетрясение?! Ах, как это интересно! Ах, расскажите, пожалуйста, как это бывают землетрясения?

Обыкновенно я отвечал:

— Очень просто, madame или mademoiselle N. (ибо спрашивают по преимуществу дамы, — уж так сложилось российское общество, что женщины в нём больше интересуются сильными ощущениями, чем мужчины), очень просто. Земля начинает трястись, а дома — падать.

Признаю полную неудовлетворительность такого ответа. Признаю, что он очень напоминает ответ артиллерийского офицера, который на вопрос барышни:

— Как делают пушки? — объяснил кратко, но выразительно:

— Берут дыру-с и обливают её медью.

Но трудно было отвечать иначе по первым безотчётным впечатлениям. Рассказывать и описывать явления природы легче всего сравнениями. Но землетрясение решительно не с чем сравнить; это явление единственное в своём роде и самодовлеющее. Чтобы иметь о нём понятие, надо его испытать, чего, впрочем, не советую никому, кроме самоубийц, и не желаю даже самому заклятому своему врагу; а сверх того, смею уверить, что, испытав одно землетрясение, вы, если случится вам пережить другое, испытаете от него совершенно новые впечатления, и само оно покажется вам явлением совершенно новым. Ко всему можно привыкнуть, говорят умные люди. Человек притерпелся к самым пёстрым и разнообразным бедствиям. Уже один факт существования пожарных команд, громоотводов, плавательных аппаратов доказывает, что он притерпелся к бедствиям от огня, воды, электричества и выработал привычку борьбы с ними. А некий анекдотический семинарист утверждал даже, будто возможно выработать привычку падать вниз головою с Исаакиевского собора. Но к землетрясениям не привыкают. До константинопольского я пережил землетрясение в Тифлисе и в Генуе: последнее было непосредственным отголоском подземной грозы, обратившей в прах Ментону и Ниццу. И что же? Когда землетрясение подступило к Константинополю, я не узнал его сразу, и две-три секунды колебался: что это? старый знакомый, обоготворённый греками и наследником их пантеистического язычества Гёте, Σεισμός второй части «Фауста» или что-то ещё не пережитое, какой-то новый, ещё не испытанный ужас? Окрестности Неаполя, где бурление Везувия часто колеблет почву, должны бы, казалось, за двухтысячелетнюю историю свою, выработать какой-нибудь modus vivendi со старым вулканом, исконным их губителем и благодетелем вместе. Но я имел удовольствие присутствовать при извержении Везувия и убедился, что неаполитанцы свыклись со всеми шалостями огнедышащей горы, — с потоками лавы, пламенем, пеплом, раскалёнными камнями; одно, к чему никак не могут они приучить своё жизнелюбивое нутро, что всякий раз поражает их, переживших на веку своём десятки лёгких землетрясений, таким же беспомощным ужасом, как и нашего брата, переживающего землетрясение впервые, — это шатание почвы под ногами, дрожь земляных стенок великого парового котла Европы. Нельзя привыкнуть! Землетрясения капризно-разнообразны в своих разрушительных приступах. Однообразны только в результатах: прах домов и трупы людей.

Я сказал: землетрясение подступило. Лучше сказать: подобралось и набежало. Оно подкрадывается, как зверь к добыче, как киргизский вор к стаду баранов. Мне кажется, что некоторое подобие смятения, охватывающего города, поражённые землетрясением, испытывали средневековые степные сёла при внезапных, как молния, нападениях половцев, печенегов и татар. Вечереет. Небо чисто и прекрасно. Степь лоснится ковылём, нежась под последними лучами уходящего за курганы солнца. На десятки вёрст кругом шепчутся под тихим ветром камыши. Село спокойно; в хатах зажигаются огоньки, семьи готовятся вечерять, песня слышна — тягучая и широкая, песня вольного степного человека… Но вот все, сколько ни есть народа в селе, разом, с недоумением поднимают головы: в сельскую тишь хлынул поток смутного шума — дробный и быстрый топот тысячи коней, вихрем вылетевших из глубины камышей, где лежала весь день на стороже никем не замеченная и нежданная засада вражьей силы. Никто ещё не успел разрешить: что это за гул? откуда? а он уже вырос в бурю; он уже на дворе. Гиканье полулюдей, полузверэй оглушает мирно сидящих за ужином. Крыши пылают над их головами; падают подрубленные столбы хлевов и коновязей; скотина ревёт тоскливо и жалостно; с церкви гудит запоздалый набат… Обезумевший селянин бежит, куда глаза глядят, спотыкаясь о трупы своих родичей, о тела обомлевших женщин и попадает на аркан прежде, чем разберёт, что за беда стряслась над ним? Кто эти зверообразные желтолицые не то люди, не то черти в мохнатых шапках, с разбойничьими глазами, с криками людоедов?.. Людская буря проносится мимо. Какой-либо, счастливым случаем уцелевший, малец, чуя возвращённую степи тишину, выползает из погребицы на свет Божий и растерянно, ровно ничего не понимая, смотрит на груду углей, в которую превратилось его родимое село. Как же, мол, так? Было село, а осталась зола… Ни тятьки… ни мамки… Десяток холодных, залитых кровью трупов… Вот настроение этого мальчишки будет отчасти похоже на настроение человека, «видевшего» хорошее землетрясение.

Хотите ещё сравнение? Мне сообщил его мой друг англичанин, г-н Мальтен, такой же, как я, всесветный бродяга: единственный человек, кому я завидую: куда только не заносила его… нелёгкая, скажут профаны; счастливая судьба, — с завистью вздохнём мы, спортсмены скитальчества под чужими небесами. Мальтен — человек редкого, поразительного хладнокровия; я сам, смею похвалиться, не из теряющихся, но этот англичанин не раз изумлял меня; он — воплощение присутствия духа, мужества нравственного и физического. В день константинопольского землетрясения я встретил его в саду Aux petits champs. Кругом выли, кричали, рыдали, проклинали, валялись в обмороке, корчились в истерических конвульсиях сотни женщин; я видел мужчин офицеров, — а, конечно, никто не скажет, что турецкие офицеры трусы, — синих с лица, как сукно их мундира. Но турки. по крайней мере, держались и старались держаться прилично. Их, по восточному их фатализму, ничем не удивишь: кизмет! — и всё тут. И, хотя от этого кизмета приходится очень скверно, турка идёт в его пасть с таким видом, будто всё обстоит совершенно благополучно, и ничего лучшего он и не ожидал. Греки же, армяне и итальянцы, даже пожилые люди с полуседыми бородами, хныкали, как бабы, катались в отчаянии по земле, прислушиваясь к её замирающему трепету, звали попов и ждали светопреставления. Мне никогда не забыть одного еврея: он спрятался под садовую скамейку, уткнув лицо в землю, как страус, задрал кафтан на голову и так лежал, а ноги его выбивали судорожную дробь по дорожке. Два знакомых болгарина — атташе дипломатического агентства, бегут без шляп; лица буро-оливковые; у обоих зуб на зуб не попадает… принимаются, наперерыв, беспорядочно рассказывать мне, как они шли в ресторан, и вдруг дома в переулке наклонились над ними, как быки, готовые стукнуться рогами, и совсем было собрались рухнуть на злополучных братушек… но вторым ударом улицу снова выпрямило. И вот, среди такого-то стада ошалевших людей, я нечаянно наткнулся на Мальтена: он сидел у столика под террасою садового ресторана и громко стучал, подзывая слугу; последний выслушал его приказание с помутившимися, полусознательными глазами и скрылся. Но такова сила служебной привычки и хладнокровного внушения! Немедленно возвратился и поставил перед Мальтеном графинчик коньяку, стакан воды и тарелки с бисквитами. А затем выпучил глаза на странного гостя, видимо удивляясь и на него, да и на себя: как, мол, это угораздило его заказать, а меня — послушаться и исполнить?