Бабушка Маргарита

Михаил Кузмин

Бабушка Маргарита

I

Бабушке была отведена самая темная комната. Она сама ее выбрала, находя, что там будет очень удобно стоять ее комодам и что все равно почти все время она будет проводить в общих комнатах, помогая по хозяйству и занимаясь с внучкой Сонечкой. Она бы охотно занималась и со старшим, Жоржем, но в гимназиях учат совсем не так, как в институтах сорок лет тому назад, да и то, что она знала, путалось в ее голове.

– Кто испытал в жизни столько несчастий, тот легко может иметь голову не совсем свежей.

Так говорила Маргарита Дмитриевна, очевидно имея в виду себя и свою жизнь. Но жизнь ее не была так несчастна, как ей казалось. Конечно, к шестидесяти годам бабушка была уже вдовой, жила у замужней дочери в полутемной комнате, всегда ища работы, но наполовину она все это делала добровольно, и потом это доставляло ей неисчерпаемый материал для жалоб, с которыми она адресовалась обыкновенно к своей еще институтской подруге Лизаньке Монбижу.

Лизанька давно уже жила во вдовьем доме, была очень бедна и приходила от времени до времени к Кудрявцевым пообедать, провести вечер и даже переночевать в бабушкиной комнате. Эти визиты были настоящим праздником для Маргариты Дмитриевны. Сколько рассказов, воспоминаний и жалоб, особенно жалоб! Бабушка любила жаловаться и даже, представляя себе некоторые события или обстоятельства, несколько перекрашивала их в более мрачные и безнадежные краски, чтобы иметь новый сладостный источник для жалоб. Было трогательно видеть двух институток, которым вместе было полтораста лет, но которые, как двадцатилетние девушки, секретничали и изливались, лежа в темной бабушкиной каморке. Лизанька Монбижу была существо до такой степени доверчивое, что иногда даже сама просила знакомых:

– Вы мне, пожалуйста, господа, не врите, потому что я всему поверю.

Притом она часто приходила в ужас и все любила видеть в приятных и чувствительных тонах, так что более подходящую слушательницу для Маргариты Дмитриевны трудно было бы найти, потому что, преодолевая радостное недоверие Лизаньки, бабушка сама себя убеждала в реальности своих печальных фантазий. Монбижу знала все истории бабушки, но или забывала их, или ее воображение после каждого раза вновь получало свою девственность, как Магометовы гурии, во всяком случае, внимание и впечатлительность ее не зависели от свежести мрачных новостей.

Маргарита Дмитриевна со скорбным восторгом говорила, лежа на плохенькой кровати:

– Вот уж больше полугода Михаил Николаевич без места ходит, поди, все сбережения прожил! Еще я у них на шее сижу! Мне просто совестно Анюте в глаза смотреть.

– Ну что вы, Риточка! Вы же помогаете им по хозяйству, и они вас любят. Не объедите же вы их, в самом деле!

– Не говорите. Я сама знаю, каково им, и стараюсь, как могу; хотя не так я была воспитана, но жизнь не для всех может быть праздником.

– Да, вы правы! – вздыхает гостья со своего дивана. Помолчав, бабушка продолжает.

– Я не виню Анюту, она сама бьется, как рыба об лед, притом так не экономна. А Михаил Николаевич хоть бы пальцем двинул! Конечно, человеку благородному трудно пороги обивать, я ничего не говорю, но ведь он не барон же какой-нибудь, простой попович, и делал бы это для себя и для своей семьи. Не хочешь работать, хочешь барина изображать – тогда не женись, не плоди детей! И ведь мало ли что приходится делать, к чему никакой склонности не имеешь. Вот я тоже не рассчитывала в бедные родственницы, в приживалки попасть!

– Ангел мой! Ну какая же вы приживалка?! Как вам могут в голову приходить такие мысли?!

– Вы мне не говорите! Я сама лучше знаю, и даже прислуга так на меня, смотрит, и дети тоже. Этот Жорж у них шалопай невероятный – прямо каторжником растет.

– Но, Риточка, ангел мой, отчего же вы не скажете Анне Петровне? У нее же есть чувства, и как-никак она вам дочь и любит вас.

– Захотели от нынешних детей любви! Она и мужа-то своего не любит. Положим, любить-то его особенно не за что.

– А что? Разве изменяет? Она такая душечка, Анюта!

– Наверное, изменяет: разве можно верить теперешним мужьям!

Помолчав, бабушка снова заводит:

– Не знаю, как они только жить будут без жалованья, без денег.

– Бог милостив. Михаил Николаевич найдет место. А потом, ведь мало ли что может случиться? Можете наследство откуда-нибудь получить.

– Да нет, откуда же? Разве от сестры, Павлы Дмитриевны?

– Ну, вот от нее и получите.

– Вряд ли: во-первых, она на наших сердита и едва ли им откажет что-нибудь, а во-вторых, она – невероятная упрямица: если только узнает, что наследники нуждаются, – нарочно еще лет пятьдесят проживет. И самой хотеться не будет, а проживет.

– Это же – невозможные вещи!

Уже потушив свет, при одной лампадке, Маргарита Дмитриевна вдруг спросила:

– А вас клопы, Лизанька, не кусают?

– Нет, не чувствую. А разве есть?

– Еще какие! Как коровы! Я все ночи напролет не сплю…

– Так отчего же вы их не выведете?

– Да как же их выведешь? Разве это возможно?

– Отчего же? У Кошкиных уж на что было клопов, да и то всех вывели.

– Так вы забываете, что Кошкины – богатые люди. Это совсем другое дело. А человек бедный – сиди да терпи. Ничего не поделаешь!

– Риточка, может быть, вы хотите… позволите, чтобы я поговорила с Анной Петровной?

Но бабушка только махнула рукой, от которой на стене будто подняли и опустили шлагбаум.

II

Но очевидно, Лизанька Монбижу все-таки поговорила с Анной Петровной, потому что через несколько дней рано утром пришли в каморку Маргариты Дмитриевны клопоморы с какой-то кишкой, из которой выходил горячий пар, и стали действовать. Бабушка и тут навела критику, что клопы все равно оживут после кишки и лучше бы смазать их уксусной эссенцией. Потом стала уверять, что клопоморы стащили у нее с комода деревянную коробочку из-под конфект. Вообще, была крайне недовольна и обижена и на своих, и на Лизаньку, даже назвала ее сплетницей, что, мол, она, бабушка, всем довольна, а та так повернула дело, что будто Маргарита жаловалась. Анна Петровна, наоборот, была в очень веселом настроении и не скрывала этого. Бабушка и на это обиделась:

– Что это ты, Анюта, так развеселилась? Кажется, не с чего бы.

– Просто так: весело – и весело! Разве я виновата?

– Беззаботная ты, Анюта, необычайно. Сама знаешь, каково наше положение, какие обстоятельства, – до веселья ли тут?

– Но если я буду грустна, то ведь этим горю не поможешь, только духом упадешь. А потом, наши дела совсем уже не так плохи: Мише обещали хорошее место.

– Какие теперь могут быть места? Я говорила, что нужно на Высочайшее Имя прошение подавать, все-таки ты – генеральская дочка.

– Нет, это место верное, сегодня пришла бумага, – сказал, входя, сам Кудрявцев.

– Может быть, бумага-то неправильная, у министра могут быть однофамильцы. У меня был знакомый Шереметьев, настоящий Шереметьев, только не граф, а никакой он не был Шереметьев, а просто мазурик. Всем векселей надавал; думали, что из скромности не подписывается графом, а потом, как пришло время платить, ничего и не получили. Подпись еще ничего не значит.

– Ну, тут это едва ли произойдет.

– Да я ничего. Дай Бог, чтобы все так вышло, как ты говоришь. По крайней мере, Анюта вздохнет, да и о сыне надо подумать: вряд ли прок из него выйдет!

– Отчего? Ученье у Жоржа идет очень порядочно.

– Не про ученье я говорю, а про воспитанье. Конечно, это не мое дело, но что я вижу, то вижу.

За обедом был горох, который бабушка очень любила. Анна Петровна сказала:

– Вот, мама, ваш любимый горох.

Маргарита Дмитриевна сразу обиделась:

– Что ж? Я прежде очень любила его, но в детстве мало ли какую дрянь ешь? Напрасно ты беспокоилась, Анюта, горох ведь очень вреден для желудка. Конечно, вам теперь нельзя еще разносолов заводить. Вот если место выгорит, наверно, журфиксы будешь устраивать. Тогда, пожалуйста, не стесняйся: из моей комнаты можно устроить курилку или закусочную.