Дорога в Бородухино

Кондратьев Вячеслав Леонидович

Дорога в Бородухино

Вячеслав Леонидович Кондратьев

ДОРОГА В БОРОДУХИНО

Повесть

Вера Глебовна проснулась еще затемно... За окнами, покрытыми толстым лохматым слоем инея, гудел фeвральский ветер - натужно, надсадно, то доходя до рвущего слух воя, то замирая, но и в этом минутном затишье было что-то грозное, пугающее ожиданием нового порыва, еще более сильного, еще более резкого.

На Вере Глебовне, кроме ватного одеяла, было накидано все, что нашлось в доме теплого,- старые пальто, когда-то очень пушистый, а теперь уже вытертый плед, одеяло шерстяное солдатское (еще с той войны), голова была обмотана платком. Но холод все равно заползал внутрь и цепенил тело.

Выпростав руку, нащупала она в темноте недокуренную вечером папиросу, закурила и после первой же затяжки тяжело раскашлялась.

Надо было вставать, идти на кухню, разжигать керосинку, кипятить чай всё равно уж не уснуть, - но было даже страшно подумать, как выбирался сейчас из-под груды одеял и идти туда, где выхолодило, конечно, еще больше, чем в комнате.

"Какой чертовский холод", пробормотала она, спрятав руки, и подумала, что надо было принести керосинку в комнату еще вчера.

Этими мыслями о холоде, о кухне, о керосинке, о каких-то предстоящих делах она сознательно загружала голову, чтобы хоть на минуту оттянуть наступление ужаса, который обрушивался на нее каждое утро с того самого дня, когда лег на ее стол листок серой бумаги с нацарапанными карандашом строчками: "Мама, я еду на запад!" Он не написал - на фронт. Но запад фронт. А фронт - смерть!

Почтальонша, работавшая ещe до войны, вручив Вере Глебовне письмо, не уходила, а ждала, когда тa прочтет его. И Вере Глебовне пришлось при ней пробежать глазами этот клочок бумаги, с неровными, разбежистыми строками.

- Все благополучно? - спросила почтальонша.

- Да, спасибо,- почти спокойно ответила Вера Глебовна, а сама схватилась за косяк двери, чувствуя, что темнеет в глазах и слабеют ноги. Но она давно приучилась не выдавать своих переживаний. Очень давно.

Два дня после этого письма она пролежала пластом на кровати, словно в столбняке, не находя в себе сил ни подняться, ни сходить за хлебом, ни сготовить еду, ни даже вскипятить чай.

И только зародившаяся надежда, что сын по дороге на фронт может проезжать Москву и тогда вдруг им удастся свидеться, вернула ее к жизни, если можно было назвать жизнью непрерывное, напряженное и тревожное ожидание...

В этом большом холодном городе, где война не стала еще привычной и неожиданным кошмаром висела над ним, еще пугала воем сирен, рокотом вражеских самолетов, стрельбой зениток, ждали все, ждали в постоянном непокое, переходя от отчаяния к надежде, ждали таких обычных, немудрящих слов - жив, здоров,- обретших сейчас необыкновенную значимость.

Но из всех ждавших все же самыми одинокими и самыми несчастными были матери. Их ожидание, их страхи, их муки - сравнить не с чем.

...На кухню Вера Глебовна все же пошла, принесла оттуда керосинку, разожгла, и волны тепла, идущие от нее, как-то обуютили комнату, и даже ветер, все так же хлеставший под окнами, перестал казаться таким уж нещадным. И она подумала: как хорошо, что у нее есть своя комната, и как она правильно поступила, не уехав с учреждением в эвакуацию.

Чайник уже закипел, когда два резких звонка заставили ее мигом набросить на себя шубу и кинуться к парадной двери.

Звонки были не сына -- он звонил по-другому, но это были два звонка, значит, к ней, и с бьющимся сердцем, не спрашивая даже "кто?", она дрожащими пальцами сняла цепочку, долго возилась с ключом, а когда открыла дверь и увидела немолодого человека в замасленной телогрейке, небритого, с усталым и измазанным чем-то лицом, удивленно ахнула и, пугаясь догадки, спросила упавшим голосом:

- Вы от... Николая Егорыча?

Мужчина чуть улыбнулся.

- Ну, наверное, еще рановато величать его по имени-отчеству? Я от сынка вашего...

- От сына! - выдохнула она.- Проходите скорей, - поспешно, стараясь унять сердцебиение, пригласила Вера Глебовна.

Она торопливо вела гостя по темному, всегда темному из-за экономии электричества, коридору в свою комнату.

- Простите за беспорядок... я еще спала,- сказала Вера Глебовна, открывая дверь.

- Чего там... Это я спозаранку, прямо с ночной... Но такое дело...

- Где он? - перебила его она.

- Разрешите все по порядку?

- Да, да... присаживайтесь. Может, разденетесь? Правда, у меня жуткий холод.

Мужчина присел, попросил разрешения закурить. Долго сворачивал цигарку.

- Такая история вот вышла...- начал он.- Жена моя к матери своей поехала, к теще, значит, под Малоярославец, за картошечкой... Ну, а тут немец подошел, будь он неладен. В общем, больше месяца ей там под немцем и пришлось пробыть. Оккупация, хоть и недолгая, но все же... Как немца прогнали, сразу ей выехать не удалось - поездов не было...

Вере Глебовне не терпелось узнать все поскорее, но торопить мужчину ей было неудобно. Она только нервно курила и не сводила глаз с неожиданного гостя.

- А... тут часть воинская прибыла, в которой ваш сынок служит,продолжал он.- Как раз у тещи в доме со взводом и расположились. Когда жена уезжала, он и попросил письмецо в Москве опустить, но мы с женой подумали и рассудили, что лучше я вам его в руки передам. Вернее дело-то, а то мало ли чего - и военная цензура задержать может или еще что, а то вообще вдруг затеряется. Вот и пришел.

- Спасибо вам огромное. Письмо... Где письмо? - не сдержала она нетерпения.

Мужчина долго расстегивал ватник, долго шарил в боковом кармане пиджака, а у нее прерывалось дыхание и дрожали руки.

Письмо было короткое: "Нахожусь под Малоярославцем, в деревне Бородухино, в шести километрах от города. Пробудем здесь несколько дней, может быть, неделю. Если сможешь - приезжай. Вряд ли еще раз придется быть так близко от Москвы. Жду. Целую".

Все смешалось в душе Веры Глебовны - и нахлынувшая радость возможной встречи с сыном, и страх, что она не сумеет быстро выехать и не застанет его, и боль, что неизбежное совершилось и Андрей уже в нескольких десятках километров от фронта.

- Ну, я пойду...- поднялся мужчина.

- Нет, что вы? - очнулась она.- Погодите. Я так благодарна вам. Хотите чаю? Горячего? Хотя чего я... У меня есть чем вас угостить.

Она вспомнила, что соседка с первого этажа, в прежние, лучшие времена помогавшая ей в уборке квартиры, а теперь работавшая на парфюмерной фабрике, принесла ей недавно небольшой флакон спирта: "Вдруг ваш Андрей проездом будет. Угостите тогда".

Она вытащила из буфета флакончик, достала большую рюмку.

- Только закусить нечем,- она развела руками,- абсолютно нечем. Нет даже хлеба. Не ходила еще в булочную.

- Какая закуска в наше время! У меня есть с собой чуток... вот и закушу.

- Прошу вас,- пододвинула она ему рюмку.- Это так благородно с вашей стороны было принести письмо...

Мужчина усмехнулся и перебил ее:

- Ну, зачем такие слова высокие? Какое это благородство - обычное дело. Русские же мы... Ну, за сынка вашего,- он поднял рюмку.- Чтоб фашистов бил и живым остался.- Он выпил, крякнул и стал медленно жевать вынутый из-за пазухи кусок хлеба.- Промерз сильно. Вон какая непогодь стоит. Каково ребяткам на фронте...

- Да, подумать страшно.

- Жена сказывала, что оружия они еще не получили, но вы все-таки поторапливайтесь... Поедете?

- Обязательно. Только пока не знаю как.

- Поезда-то еще не ходят. Если эшелоном каким пристроиться? Но пропуск, наверное, надо вам выхлопотать.

- Пропуск? - спросила Вера Глебовна.

- Да. Моя жена на санитарном поезде доехала, и то, хоть паспорт московский показывала, не сразу взяли. Еле уговорила. А вам на воинском придется. Обязательно пропуск спросят. Так что хлопочите.