В Чудове

Быть в Нижнем-Новгороде и не видать Ивана Кондратьича Рыбникова было все равно, что быть в Риме и не видать папы. А видеть Ивана Кондратьича можно было каждый божий день: поутру в депутатском дворянском собрании, а вечером в дворянском клубе. Тридцать три года прослужил он депутатом и чуть ли не пятьдесят лет был членом клуба.

Бывало, усядемся с ним возле бильярдной; человека два-три из неиграющих в карты подсядут, и пойдут у нас нескончаемые россказни. Раз зашла беседа заполночь; говорили про старинные псарни, про медвежью охоту. Кто-то рассказал о нечаянной встрече одного помещика с лесным боярином, Михайлой Иванычем Топтыгиным. Помещик, совсем безоружный, чудом спасся от когтей разъяренного зверя. Толковали о том, что должен был испытать помещик в обществе Мишеньки… Иван Кондратьич молча прошелся раз-другой по комнате и, остановясь перед нами, молвил:

— Со мной хуже было!

Все знали, что Иван Кондратьич не охотник. Удивились.

— Где ж это, Иван Кондратьич?

— В Чудове, Новгородской губернии.

— Как же это случилось? Расскажите, пожалуйста!

— Пожалуй — теперь можно.

— Пожалуйста, пожалуйста, Иван Кондратьич!

— Я еще молод был, — начал Иван Кондратьич, — двадцать с небольшим мне тогда было. Теперь, по новым порядкам, человек в двадцать лет — совершенный, умнее стариков, а в наше время — молокососом считался… Да… Однако я уж тогда и дворянству послужил и в отставку выйти успел. Завелись лишние деньжонки — дай слетаю в Москву, погляжу, что за Москва белокаменная… А она в ту пору отстраивалась после французского разоренья… Собрался, поехал. И встретился я в Москве с нашим помещиком, с Андреем Петровичем Приклонским. Он тогда в откупа вошел; сначала дела у него пошли хорошо, своя винокурня была, а потом спуталось как-то: взыскания пошли, споры да иски — скверное дело. Оттого и жил он в Москве: в сенате хлопотал.

Встретились мы с ним, обрадовались… Обедал я как-то у него. Вдвоем обедали. Андрей Петрович и стал мне откровенно про свои делишки рассказывать.

— Вот беда-то, — говорит, — здесь у меня все на мази, а в Петербург до зарезу надо съездить — справки там пособрать да барашка в бумажке кой-кому сунуть. Самому отлучиться нельзя, пожалуй, все дело испортишь. А верного человека нет. Хоть волком вой!

Толкуем этак, того, другого перебираем, кого бы можно в Петербург послать. Тот тем не годится, другой другим, а ехать — послезавтра.

— Знаешь ли что, Иван Кондратьич? — говорит Андрей Петрович.

— Что? — спрашиваю.

— Сделай дружбу — съезди!

— Легко сказать: съезди, — отвечаю ему. — Да как ехать-то?

— Не твоя беда: на мой кошт поедешь.

— Не в коште сила, — говорю. — Деньги что! Я и сам думал на Петербург посмотреть. А то возьмите, что в Петербурге я не бывал, приеду, как в лес: никого не знаю, за дело взяться не умею. Чтоб не испортить как-нибудь.

— Об этом, — говорит, — не беспокойся. Дам письма к приятелям, все у тебя выйдет, как по маслу. Мне нужен ты только для верности… А на тебя во всем полагаюсь: дело соседское.

— Соседское-то оно соседское. Только ведь я в откупах никакого толку не смыслю. Особенно по заводу, тут уж ни бельмеса не понимаю. Испортить боюсь. Вот что.

— Ицку пошлю с тобой.

А это — жид был, на заводе винокуром служил. Жидам строго было тогда запрещено в столицах проживать.

— Разве, — говорю, — он здесь? Ведь запрещено…

— Мало ль что запрещено! Не одна сотня жидов на Москве живет, хоть и запрещено.

— Без паспорта?

— Зачем без паспорта? С паспортом, только паспорт-от у него припрятан. Не на виду, значит…

— Как же в полиции-то?

— Мой дворовый человек — и вся недолга.

— А в Петербург-от как же его? Там ведь насчет паспортов еще строже московского.

— Здесь Ицка мой, в Петербурге будет твой.

— Не досталось бы?

— Не ты первый, не ты и последний.

Поладили. На другой день поутру привели лошадей. Ицка на облучок, а я в дормез Андрея Петровича. Отличный дормез: венской работы. Покатили шестериком. Барином ехал.

В Петербурге прожил больше месяца. Что нужно было, обделал хорошо. Поехал с Ицкой в обратный путь.

Вечерком приехали на Чудовскую станцию. Ямщик лихо подкатил дормез к подъезду «путевого дворца», — так назывались тогда станции по новой, только что выстроенной шоссейной дороге из Петербурга в Москву. Дом большой, каменный, у подъезда фонари горят. Проезжающих нет, только парная тележка стоит. Лошади, значит, будут.

Был октябрь на исходе; я прозяб, даром что в дормезе сидел; сильно подмораживало. Вышел из экипажа, иду по лестнице — освещена. Вот, думаю, как бы везде такие станции были, ездить бы сполагоря. А то по нашим местам избушки на курьих ножках: тесные, грязные, а клопов да тараканов видимо-невидимо.

Вхожу в комнату — большая, мебель прекрасная. У притолоки смотритель в струнку вытянулся… «Экий порядок!» — думаю.

— Лошадей! — приказываю смотрителю, а сам подаю ему подорожную. — Шестериком! Да дормез надо подмазать. Распорядись, любезный, а я покамест у тебя чаю напьюсь.

Тогда просто было: станционным смотрителям благородные «ты» говорили.

Смотритель подорожную взял, а сам ни с места. Иду дальше. Перед диваном — большущий стол. На нем маленький самоварчик. Пьет чай какой-то старикашка, сухой, сердитый, с кудреватыми волосами, в сереньком сюртуке. Такой неприглядный. «Должно быть, из земского суда», — думаю… Подошел я к столу, шапку положил, шарф с шеи размотал — тоже на стол. Обернулся, вижу: смотритель стоит, как вкопанный.

— Лошадь, говорю.

Молчит смотритель, ровно солдат во фрунте.

Я опять к столу. Поворотился задом к старику, опять иду к смотрителю.

— Что-ж, — говорю, — оглох ты, что ли?

Смотритель налево кругом и скорым шагом марш за дверь.

— Что, молодой человек? Откуда едешь? — сердито прогнусавил старик.

В наше время старые люди молодых тыкали: это обидным не считалось. Сухо ответил я:

— Из Питера.

— Что ж, ты, мой друг, сам-от петербургский?

— Нет!

— Откуда ж?

— Из Нижегородской губернии.

— Помещик?

— Помещик.

— Гм!.. Богатый?

— С меня станет.

— То-то: шестериком ездишь!.. В кармане-то, видно, густо.

— Чахотка.

— Не по-чахоточному ездишь. Здесь ведь прогоны большие.

— Это уж мое дело, говорю, — а сам думаю: «что это он пристал ко мне?»

— Чайку не хочешь ли? — спрашивает.

— Да вот смотритель, каналья, до сих пор не распорядился. Я сам хотел здесь чай пить.

— Пьем вместе: у меня пареной травки в чайнике много. Выпьют же даром.

— Пожалуй… — сказал я. — Да вот прежде смотрителя надо хорошенько повернуть.

Подойдя к окошку, отворил я форточку и крикнул: «смотритель!»

Раз крикнул, два крикнул, три крикнул: ни духу ни послушания. Ровно все вымерли. А слышно: чуть-чуть копошатся.

— Что горячишься? — гнусит старик. — Аль крепко надо спешить? Зазноба, что ли?

— Некуда мне спешить, а досадно, что смотритель порядков не знает: проезжающих нет, а он лошадей не дает… Вам ведь парочку?

— Да, парочку. Я все на парочке езжу.

— Что ж это он? И глаз не кажет! — с досадой говорю я про смотрителя.

— Не кипятись. Успеешь, мой друг. Выпей-ка лучше чайку стаканчик.

И, вынув из обитого тюленьей шкурой погребца граненый стакан, налил чаем и придвинул ко мне.

— С прикуской пьешь, али внакладку?

— Внакладку.

— Как же тебе не внакладку? Богат! Помещик! — И положил сахару в мой стакан.

— А что, мой друг, — спросил он, немного помолчав: — служишь, что ли?

— Теперь не служу.

— Что ж так?

— Да так, по грамоте о вольности дворянства. «Хочем — служим, хочем — нет».