На травку

Шишков Вячеслав

'На травку'

Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ

"НА ТРАВКУ"

Рассказ

Яков Мохов, наголодавшись в Питере, выхлопотал в фабричном комитете двухнедельный отпуск и укатил в Краснозвонск "на травку".

- Это ты правильно, - сказал ему товарищ. - Краснозвонский уезд завсегда был сытый. Народ справно там живет. Вот и мне картошки пришлешь.

Ехать было очень голодно: на станциях - хоть шаром покати, пустыня.

Но лишь сошел в Краснозвонске с поезда, какой-то шершавый дядя с кнутом вырвал у него восьмушку махорки, сунул в руку полкаравая хлеба фунта в два, а тетка за маленькую катушку ниток дала десяток вареных яиц.

Яков Мохов весь расцвел.

- Господи... Вот так чудеса! - сел на лавочку да все без запинки и скушал.

- Полный резонт... - сказал он самому себе и в веселом настроении пошел на рынок: день воскресный, как раз базар.

Зычно бухали колокола к поздней обедне - церквей в городе много; зеленели сады, ласточки с веселым гамом резали воздух; к базару тянулись подводы; лошади откормленные, гладкие, народ приветливый и сытый.

А вот за мостом, у собора, и базар. Тороватый прасол продает целое стадо домашних уток, вот две большущих бочки масла, творогу, возы яиц. Хотя цены высокие, но у возов хвосты! - всяк пить-есть хочет.

Местные жители на чем свет ругают приезжих питерцев, которые ходят гурьбой по базару, у каждого за плечами мешок, в руках сумка со всякой всячиной: чулки, брюки, чашки, часы, сукно, ситец.

- И чего их пускают сюда? Гляди, как набивают цены-то. Приступу нет.

- Захочешь есть, так... Поди-ка побывай в Питере-то, нюхни-ка!.. Нужда гонит.

- У вас заработки. А у нас что?

- Заработки... Велики наши заработки.

Яков Мохов наблюдал все это издали, прислушивался, присматривался, наконец и сам принял участие.

Он подошел к рыжебородому, маленькому, похожему на колдуна, старичонке:

- А почем картошка?

- Картошка? - переспросил тот, хитроумно взглянув на покупателя, и поскреб под бородой. - Картошка у меня серебрянка называется, не скороспелка. Прямо с гряды. Вот какая картошка-то... Сахар! Триста целковых мера.

- Дорого.

- Дорого? - опять переспросил старик сердито. - Зато в городе. Не хочешь - не бери.

- Как это не бери? Я есть хочу!.. Чего тебе картошка-то стоит... Грош она стоит. Мародер этакий.

- Стой, стой! Ты не лайся... Ну, ладно, взял я, скажем, триста рублей с тебя, - а что я на них могу купить? Ну-ка, скажи! Три фунта соли. Понял?

- Верно, верно!

Кругом загалдели, собиралась толпа.

- Вот рубаху сейчас купил! - крикнул парень. - Пятьсот рублей. А она греет, что ль? Ситец!

- Лошадь - тридцать тысяч! Колесо - две тыщи. Коса, уж на что коса и та шестьсот. Ха!

Яков Мохов улыбался, глаза его сверкали.

- Вот у тебя, я вижу, сапоги новые обуты, - задорно сказал старик колдун и подбоченился. - Во сколько их ценишь? В три тыщи? А я кладу за них четыре рубля с полтиной, как до революции, а свою картошку пятиалтынный мера. Это сколько же выходит? Тридцать мер? Так и есть... Вот получай тридцать мер да разувайся, ежели на то пошло! Желаешь?

- Ха-ха-ха! Разувайся, товарищ, разувайся! - подзуживали ротозеи.

- Заплачешь ведь! - возвышая голос, чтоб заглушить поднявшийся шум и хохот, говорил Яков Мохов. - Спятишься, старый хрен... Ведь тридцать мер, ежели по три сотни - девять тысяч выходит, а я три прошу. Взвоешь ведь!

- Кто, я? Ничего не взвою. Разувайся, и никаких!

- Не валяй ваньку-то! До старости лет дожил, а дурак.

- Может статься, и дурак, да не дурашней сына твово батьки.

- Ха-ха-ха!

- А где у тебя картошка-то? У тебя и картошки-то полторы меры.

- Поедем. Живо накопаю. У меня две девки!

- Где ему? - подзуживали зеваки. - Он только бахвалится. Поди и сапоги-то не его, а для прогулу взял.

- Известно, не его! - подмигнул старик зевакам. - Ему и во сне-то не снилось таких собственных сапогов носить.

- Ишь, ишь закраснел как!

- Едем, черт тя дери, едем!! - крикнул взбешенный Яков Мохов и залез в телегу к старику.

Вышло чудо как-то и нелепо. Ну, для чего он продал сапоги? И куда ему тридцать мер картошки? Ему масла надо, крупы, яиц, хлеба.

Тьфу!.. Он с досадой посматривал на сутулую спину колдуна, на его хитрые, с прищуром, глаза, на клокастую рыжую, с сильной проседью бороду.

Но лишь только выехали за город, досады как не бывало. Кругом лежали желто-золотистые нивы и зеленые поля, виднелись рощи, перелески, то здесь, то там белели церкви. Воздух насыщен пряным густым теплом, солнце склоняется к западу, по пажитям чинно расхаживали грачи, а в выси все еще звенели песни жаворонков.

- Ух, ты! Давно я не был в деревне. Я ведь тоже из мужиков.

- Так-так-так... Само хорошо, - живо откликнулся старик.

- А служу на фабрике в Петербурге.

- Так-так-так... Благодарим покорно... Оно и видать: краски-то никакой в лице нету... А кость широкая. Поди харч плохой?

- Ну да... А после пасхи в больнице месяц вылежал.

- Так-так-так... И чего вы, ребята, например, все мутите? За дело бы надо. Нешто это жизнь?

- А тебе плохо? Наверно, помещичью землю поделили? А?

- Насчет землицы - это правда, землица отошла к нам от барина добрая. Благодарим покорно... И лесок есть, и сад, а яблоки - во! - в два кулака другой не уложишь, да еще пасека... Все под мужиком теперича!

Старик свесил с телеги ноги, покрутил головой и скрипуче засмеялся, его маленький круглый носик совсем потонул между толстых лоснящихся волосатых щек.

- Вспомнил штуку... Хошь - расскажу? Тут в пятом годе такая канитель вышла с помещиком-то нашим, что страсть. Погромишко, вишь ты, мужики-то устроили, то есть все покострячили - дым коромыслом! А я поопасался ехать, как бы чего не вышло, думаю. Одначе баба забранилась: "Дурак, грит, ты... Эвот, люди возами добро возят. Грыжа, грит, ты собачья!" Оделся я, поехал. А там уж и взять нечего: что муку, что небиль, али платье - все расхватали, чисто под метелку. Нет, думаю, надо, что ни то и мне, а то старуха глотку переест. Гляжу - чан большущий, дубовый, ведер на сорок, на боку лежит. Я его в сани, грузный черт, аж становую жилу надорвал. Вот поворотил я с ним домой, да и подумал: "А на кой леший мне чан?" А сам глазом шарю, нет ли еще чего билизовать: значит, в антирес входить начал. Гляжу, кобель барский, тощий такой, согнулся в дугу, будто стрючок, шуба-то на нам короткая, а мороз. И стал я за ним гоняться, ну вступило в мысли поймать да и поймать. Чисто ошалел тогда. То ись до того упрел, гонявшись, аж душа вон. Одначе изловчился, пал на него, а он меня цоп за нос! - едва не отгрыз. Скрутил я его кушаком, да в чан-то и посадил, и сам туда залез, а кушак-то вокруг себя, чтобы, значит, не убег кобель-то. И поехали мы с ним, благословясь, домой, как сенаторы. Вот ладно. Вдруг откуда ни возьмись - черкесцы - у соседнего барина, слышь, служили они, за мной... Я как начал нахлестывать кобылу-то, они за мной. Ке-эк в это времечко дорога крутанула, сани верх копыльями, все на свете перекувылилось, тут нас с кобельком чан-то и накрыл, двух дураков. Живым манером это черкесцы опять чан перевернули и почали меня плетками драть. Дерут, а мне смешно: кобелишко-то со страху кушак мог оборвать, да как сиганет, отбежал в отдаленье, да ну гавкать дурноматом. Тут и черкесцы засмеялись, ей-богу право, бросили меня драть-то. Я встал на ноги, один как порснет мне в морду кулаком, я опять слетел. Только было подымусь, как порснет по уху, я опять в снег башкой. Я караул заорал, взмолился. Бросили. Распрощался я тут с ними честь по чести и пошел ни с чем домой, потому кобыленки и след простыл. Иду да кровью отплевываюсь, зуб мне вышибли, самый клык.

Старичонка долго хохотал, подстегивая лошадь; грустно улыбался и Яков Мохов.