Пагубники

Лесков Николай Семенович

Пагубники

Николай Семенович Лесков

Пагубники

Посвящается друзьям беспомощного детства

Горе миру от соблазнов, обоче горе человеку тому, им же соблазн приходит. Мф., XVIII, 7

В этом очерке я буду говорить о предмете, который считают щекотливым, но речь моя будет так скромна и сдержанна, что не оскорбит ничем чувства людей нравственных, к которым я пишу эти строки, прося их о внимании и о помощи существам, требующим сострадания. Нынче у нас, как и в чужих краях, многие сильно заняты заботою о том, чтобы уменьшить сколько можно число несчастных молодых девушек, идущих дурною дорогою. Об этом много пишут, говорят, и кажется - кое-что делают. Надежнее многих иных забот в этом роде мне представляются заботы той благородной шведской дамы, которая приезжала в Петербург летом 1885 года. Она была здесь с целью сгруппировать в нашей столице добрых людей, способных чувствовать живое сострадание к молодым девушкам, испытывающим на чужбине тягость беспомощного положения, подвергающего их опасности терять себя в непосильной борьбе с обстоятельствами. Поиски людей, готовых прийти на помощь девушке, когда она изнемогает в борьбе и ей угрожает падение, кажется, удались шведской даме, - по крайней мере они удались ей хотя в известной мере, но все это касается одних шведок... Даму, о которой мы говорим, несправедливо было бы обвинять в национальной узкости: всякому простительно прежде всего позаботиться о своих, а потом, если есть возможность, и о других. Иначе можно разбросаться силами и не достичь ничего. Этому уроку и мы желаем последовать. Я не филантроп, не имею возможности быть филантропом и не верю в пользу филантропических затей, которых видел много: но вопросы, интересующие общество в данное время, интересуют отчасти и меня, а что мне интересно, то я люблю уяснить себе не с чужого голоса. С этой целью я собрал и напечатал в одном из наших исторических журналов несколько исторических сведений о том, как у нас ранее сего собирались уничтожить публичную пагубу у девушек и как этим ничего для пользы их не достигли. Но, помимо частного исторического материала, с которым я имел дело в журнале историческом, мне попалось в руки еще нечто достойное внимания читателей семейного журнала, так как добрая семья может принести величайшую пользу всем, кто приходит с нею в какое бы то ни было соприкосновение. Я имею те же убеждения, как упомянутая мною шведская дама, т. е. что спасать девушек от худого пути надо ранее, чем пагуба их совершилась. А потому меня особенно интересовало: как доходят самые молоденькие девушки до первой ступени лестницы, приводящей их в дальнейшем на самое дно мрачной ямы? И вот что сильнее поразило меня: это родственные письма, адресуемые из деревень к проживающим в Петербурге молоденьким девочкам, находящимся в услужении или в учении. Письма эти присылаются обыкновенно ближайшими родственниками детей и наичаще даже прямо родителями, и потому, казалось бы, тут ли быть какому-нибудь злу или соблазну, а между тем тут-то именно и есть и зло, и соблазн. Я сбирал (выпрашивал и покупал) этакие родственные письма и почти во всех из них всегда находил одну очень странную, как бы сказать - народную черту: родственную жадность, сколько бессердечную, столько же и безрасчетную. К девочке, находящейся в услужении или даже в учении (а особенно в услужении), пока ей идет год одиннадцатый, двенадцатый, "посылают деревенского гостинца", а у ней осведомляются: "нет ли у тебя кофию и сахару". Хозяева или лавочник, у которого забирают для дома, дарит девочке фунт кофе, и она его посылает с детской радостью. Это - начало. Дома "кофий" пьют и шутят: "пропили Саньку". Но чуть девочка подрастает (лет с 14-ти) ей начинают уже кроме кофе напоминать, что "дома трудно" и что "нельзя ли тебе самой достать где-нибудь хоть на пашпорт" ("кофий" пойдет уже на всю жизнь). Впрочем, рядом с первым требованием денег сейчас же следует и строгое наставление: "веди себя честно". Девочка жалеет родных, плачет и где-то раздобывается деньжонками и посылает их на паспорт. Дома как будто только и ждали этой податливости. Сейчас же изменяется тон упоминаний о присылке денег - он становится настойчивым и переходит в требовательность, в которой уже слышна уверенность, что девочка может достать и прислать денег. Притом ее ставят всегда в неловкое положение со стороны деликатности, а деревенские дети очень отзывчивы ко всему, что им напоминает родную семью и ласку. Родители пишут, например, девочке следующее: "едет твоя тетка Маремьяна, и мы посылаем тебе с нею деревенских гостинцев, орешков домашнего собирания. А ты с ней пришли нам в оборот домой кофию и чаю, и сахару, и денег, десять рублей, или сколько можно побольше, и веди себя честно". "Веди себя честно" - это как припев, который идет вслед за каждым куплетом о том, что просят "прислать". Тетка приносит мешочек лесных орехов и стоит на кухне - что называется "над душой", пока не выканючит у девочки и кофий, и чай, и сахар, и еще 5-6 рублей, которые та со слезами выпросит у хозяев, в счет жалованья, получаемого в размере 3-х или 4-х рублей в месяц. А пока девочка отслужит эти деньги - из деревни жалует уже опять новое родственное лицо, и снова с копеечными деревенскими гостинцами и с жадною просьбою "послать кофию и чаю, и денег, и вести себя честно". Многие хозяева, имеющие в услужении молодых подростков-девочек, очень хорошо знают это жадничанье и заступаются за обираемых детей - хозяева представляют родным резоны, что "девочке самой надо обуться-одеться", но не помогает. Им отвечают: "а как же родным быть, - они ее вспоили-вскормили, и теперь сами при старости". Девочка слушает эти пререкания и плачет. Она хотя и знает, что хозяева правы и говорят дело, но все-таки выпрашивает что-нибудь "до заслуги" и посылает и кофию, и чаю, и денег. Иногда эти деньги идут действительно на домашние надобности, а иногда расходуются здесь же, в Питере на пропой... Решительного и твердого характера хозяева порою отказывают в этих жадных поборах, но это делу не помогает. Из дома от родителей девочки приходит письмо: "от этих хозяев сойди - тетка тебе приищет лучшее место". Является какая-то присыльная тетка. Это почти всегда бывает бойкая, на все искусившаяся в городе бабенка, которая сейчас готова что хотите устроить. Она уводит девочку от честных хозяев, и "ставит" ее по своему усмотрению, основанному всего чаще на очень низких соображениях и расчетах. После теткиного устройства девочка начинает присылать деньги легче. Родители рады - приемлют, благодарят и повторяют увещевание: "веди себя честно". Это они считают за добродетельную формальность... И девочка скоро тоже начинает относиться к этому только с формальной стороны. Она знает, что достать столько денег, сколько родные у нее просят, и при этом "вести себя честно" - нельзя. У нее в голове сложился простой вывод, что родители ее - не малолетки и что они без сомнения знают и понимают, как молодая девушка может получать деньги более того, что она может заработать. Отсюда другой вывод: стало быть, они не гнушаются тем, как она добыла деньги, а даже как бы "благословляют" ее на это. Только "присылай". Это нужно. "Я посылаю вам, - писала одна девочка, - а вы, родители, - вы за меня Богу отмолите"... Бога она еще боится, но религии, в смысле правил жизни, у нее нет. Что же касается слов насчет "честного поведения" - то это одна старая погудка... Девочка пошла доставать и посылать все более и более. Но недолго она будет посылать: скоро, даже чересчур скоро неправильная жизнь притупит в ней все те нежные чувства, которым она повиновалась, отсылая в семью все, что могла добыть. В душе несчастной развивается суетная страсть к нарядам и глухое, но очень понятное негодование на домашнее попрошайничество. Одно воспоминание об этой родственной жадности, которая навела девочку на первую мысль о том, чтобы разнообразить свои средства к добыче денег, - как ножом колет ее в сердце; девочка раздражается, сердится на родных, которых она ранее нежно любила, и вдруг, совсем неожиданно для самой себя, перестает их любить. Это большею частью случается с досады и быстро внедряется в сердце, где нет ни религии, ни других руководящих правил, а все держалось на одном чувстве. Родительская жадность оскорбила чувство - и оно сразу выпадает, как цветной глазок из перстня. Глядеть больше не на что - надо все колечко снять и бросить куда-нибудь в запамятный ящик. Иногда бывает даже и так, что девочки очень нежные начинают ненавидеть своих родителей, а над заветом их "вести себя честно" дерзко и нагло смеяться... Известна ведь сложенная на эту тему поговорка: "невинность соблюсти и капитал приобрести - невозможно". Так молодая девушка навсегда пропала для семьи и для себя, и весь небольшой доход, не в пору рано с нее начатый, - рано же кончается. Вместо того, чтобы долго быть полезною по мере сил своему семейству, - девушка бросает и думать о родных, а часто и знать их не хочет. Это довременно погибшее дитя теперь напоминает собою зеленый недозрелый плод, который сорвала варварская, бесхозяйственная рука. Наступает время, что о ней надо плакать, о ней надо жалеть, и вот родители пишут ей: "мы наслышались, как ты живешь и не по званию ходишь, но мы тебя так не благословляли, а всегда тебя учили: веди себя честно. И нынче тебя в том же благословляем и просим пришли нам кофию и чаю, и сахару, и денег тридцать рублей на починку платья, да относильных платьев сестрам". Отсюда на деревенских девушках появляются те алые, зеленые и голубые обноски, самый цвет которых на городской улице сверкает чем-то зазорным. Родители не обращают на это никакого внимания: они думают, что они вполне правы, что они всегда прекрасно поступали, - они только просили кофию и чаю, и денег, но всегда писали: "веди себя честно". Они нимало не повинны в том, если что-нибудь нечестное случилось с их дочкой... Они думали, что она может брать чай и кофий у хозяев или даром у лавочника, а "посылать деньги" она могла... так себе откуда-то... Падение совершилось: это - ужасного значения шаг в жизни девушки, а между тем как он делается иногда легко и просто! В числе корреспонденции, которые сделались мне известны в это короткое время, пока я слышу о заботах, клонящихся к тому, чтобы оцеломудрить наши города, - есть одна историйка, чрезвычайно характерная и трогательная по своей архаической простоте. В сановитом и очень достаточном, но простом по своим обычаям петербургском семействе в числе прислуги жила девочка шестнадцати лет, которую мы здесь назовем хоть Грушею. Она происходила из крестьян Петербургской губернии Ямбургского уезда и пришла в этот дом 14-ти лет. Здесь ей платили сначала 2 рубля в месяц, потом 3 и, наконец, 4 рубля; но главное - ее здесь любили и берегли, как свое дитя. Девочка жила как будто в родной семье, с тою разницею, что эта семья была более нравственная и более разумная, чем та родная семья, которая воспитала дитя в деревне. Груше строили платьица и обувь, стараясь сделать ей все хорошо и дешево; Груша жила в одной комнате с барышней и пила чай с няней, а вечером шила у одной лампы с хозяевами и "слушала книжки". Ее научили читать и писать, ознакомили со словом Божиим и приучили уважать труд и хранить скромность и умеренность. Девочка была некрасивая, но очень смышленая и очень сердечная. Все позволяло надеяться, что из нее со временем должна выйти хорошая и вполне честная женщина, но не тут-то было. Та безукоризненная, по мнению многих, "деревенская среда", где будто нравы очень чисты, настигла свое дитя в его городском приюте. Родственные проделки над Грушею были приблизительно те же, что и везде, и проделаны они были по всем статьям родительской программы: сначала просьба - "пришли чаю, сахару и кофию, и на паспорт", - а далее, немножко позже: "чаю, сахару, и кофию, и денег десять рублей", и так пошло далее как по-писаному. Между тем девочка сама рассказывала, и хозяева ее другими путями знали, что родители этой девочки "по крестьянству люди нескудные". У них были и поля, и луга, и берег озера, и кони, на которых зимою отец и брат Груши приезжали в Петербург извозничать; но от всего этого Груше не становилось легче, - напротив, с приездом отца и брата ей было еще хуже. Отец поездит, поездит, и заедет к дочке: "Дай полтинник - я другой день без почина". Девочка стыдится, плачет и выпрашивает у хозяев. Через неделю ее посещает брат: "Дай полтину - я оглоблю сломал в трактире на дворе - меня теперь со двора с лошадью не спущают". Девочка отказывается и плачет, говорит: "проси у отца - отец даст". - Нет, - отвечает брат: - отец не даст - он лаять станет. Девочка плачет. - Вы меня, - говорит, - всю испили с отцом, а потом еще мать приедет - та просить станет, а мне самой одеться будет не во что. Брат, как человек опытный, посмотрел на сестру и говорит: "Отчего же? отчего другие смотри-ка как одеваются". - Другие, - отвечает застенчиво девочка, - мне за другими не угоняться. - Отчего же так? - Не хочу говорить. - Разумеется, нечего говорить. Девочка уже умела понимать смысл таких слов... Их оскорбительное значение сначала вывело ее из себя: она бросила брату полтинник и, плюнув ему в лицо, сказала, чтобы он не смел никогда приходить к ней. Тот назвал ее дурою, обтерся, но полтинник взял и - его пропил. Но едва девочка оградилась от родства с мужской стороны, как деревня подходит к ней с наиболее чувствительной, с женской линии: к девочке является с деревенскими гостинцами присыльная деревенская тетка. Эти "присыльные тетки" - прелюбопытный и в своем роде препротивный тип. В большинстве случаев они представляют собою самые ужасные, бесстыжие и гнусные характеры. Они, как на подбор, всегда пройдохи и мастерицы вымозжить из девочки все, что только возможно. Девочки их редко любят, а часто боятся и трепещут, но всегда принимают. Тетки ли они "всамделишние", или десятая вода на киселе - этого не разберешь. Деревенская родственность ведь идет вширь и вдоль очень просторно. Называются же эти бабы просто "тетка из своего места". Не разберешь, какая это степень по кормчей. Главное в этих тетках - их цепкость и емкость во взыскательных приемах. Дайте только им поручение обобрать девочку - и уж они оберут ее до последней нитки или сейчас "переставят на место". И несмотря на это, деревенские родственники нарочно и подсылают такую тетку. - Эта, - говорят, - управистая. За исполнение исковых поручений "тетка" урвет себе кус из взысканных денег и возьмет "отсыпного", т. е. отсыплет чаю, сахару, кофе. Стоит только дать эдакой бабе "адресок девочки да гостинчики", и она уж, известно, доймет с девочки все, - лучше, чем подьячий на правеже. Стоит только послушать, какие истории рассказывает эта Шехерезада бедному ребенку, к которому прислали ее родительская нежность и родительская алчность. То она рисует ей сцены трогательные, ужасные - как дома будто томятся нуждою и как страдают оттого, что вынуждены просить у своего дитяти пособия. - Нешто это легко матери-то? Мать-то, слезами обливаясь, говорила: "скажи ей, Груше-то, мне ведь ее жалко". И рассказчица сама плачет. Глаза у нее всегда на мокром месте. Девочка волнуется, растрогивается и тоже плачет. Сердце ее теперь рвется к семье и готово на всякую жертву - лишь бы только это было в ее возможности. Тетка переменяет вид и заводит песни веселые и уносящие душу стремлениями к дому - она сообщает, как за сестру девочки жених из торговцев сватается и как всему этому легко бы статься, но только у невесты платья с спаньей нет. А как "спанье" шьется - это девочка знает. Не важная бы вещь учредить "спанье" - да не на что. Самого незначительного дела не достает, а через это можно упустить большое счастье! Тут, как хотите, надо на все решиться! - Ведь это свои, а не чужие... И станете ли вы удивляться, что такие по-видимому малые вещи производят большие последствия? Не будьте торопливы и несправедливы - не удивляйтесь. Если самые обыкновенные, неуклюжие, но речистые свахи так часто и так легко обольщают и морочат людей взрослых и иногда даже людей очень опытных, прошедших школу жизни, то есть ли что-нибудь трудного в том, что названного типа "присыльная тетка" свертит с толку и сделает все что захочет с девочкою - с существом еще юным и малоопытным? Нимало! Здесь, в этой родственной игре все козыри на руках "присыльной тетки", и разумеется - всякая игра ею у девочки всегда выиграна. Первые претензионные и неосновательные недовольства хозяевами, первые опыты грубить им и делать им дерзости и ни во что не считать все знаки оказываемого им доброго внимания - все это начинается с "научением присыльной тетки". Чаще всего девочка и начинает обнаруживать свою строптивую глупость тотчас же после посещения ее "теткой", и притом она всегда почти начинает говорить ее же пошлым, ерницким языком. Тут выработались свои известные вокабулы, по которым строятся речи. Тетка так и учит: "ты им скажи такие речи". - Я, мол, не дурочка, довольно того; у меня сродственники - я к своим в деревню поеду или на другое место сойду. "Ты не поддавайся, а отвечай в речь - так и так", - и девочка спешит показать свое знание - она затверживает теткин урок и ищет случая проговорить его, "произнести свои речи". Она ищет повода, к чему бы ей придраться, чтобы почувствовать себя будто в обиде и начать "не поддаваться" и "грубить"... Желаемый случай, разумеется, является скоро. Кто хочет придраться ко всякому поводу, чтобы обидеться, тот, конечно, всегда найдет такой повод. И вот девочка, которую в доме любили и берегли, словно перерождается: лицо ее утрачивает милое и доверчивое выражение, которое к ней располагало, - вместо того она морщит брови, надувает губы на всякое замечание и фыркает, как злой котенок, на каждый доброжелательный совет. Скоро она уже будет пробовать свое искусство "говорить речи". Сначала ей снисходят и только удивляются: "Откуда это? что такое с нею сделалось?.. Было такое милое доброе дитя - и вдруг стал огрызок Город портит простые, добрые нравы.. соседние кухарки, дворники, лавочные сидельцы..." Во всем винят "тлетворное городское влияние", а никому из рассуждающих об этом и в голову не приходит, что это совсем не городское, а самое народное, простое, деревенское, что это привезено из деревни и в рукаве старой рубашки с орехами, - и это, к сожалению, почти всегда так... Но проследуем дальше: пошлость надо только раз попробовать, а потом она уже и сама в себя потянет. Девочка быстро утрачивает милые черты детства, она усваивает привычку "отвечать" как взрослая, - она становится "грубою": неприятною, ее нельзя держать - и ее отпускают... Птичка выпархивает на крышу, а из слухового окна ей навстречу выходит кот... Так было и с тою, о которой я рассказываю. Досаждаемая докучными просьбами родных, девочка Груша стала "разлюбливать" их, а в то же время "с сердцов" она стала отвечать хозяевам "речи", т. е. говорить то, чего сама не думала. Хозяева ей советуют: - Не посылай, Груша, больше, чем можешь. Это не поведет тебя к добру. - Как же я могу своим да чтобы не посылать?.. Они просят. - Отговорись. - Они тетку пришлют. - Не выходи к тетке. - Как же не выходить, - она от родных пришедши. - Что же делать, если твои родные так нерассудительны, что не дают тебе опериться. Это для них же хуже. Бог даст - подрастешь, станешь получать более - и тогда и им помогать можешь. - Всякому свои родные дороги. Это уже "речи" - это слово в задоре, которое не отвечает разговору. Хозяйка на нее посмотрела, как на дитя, заговорившее не своим тоном, и заметила ей: - Ты, кажется, начинаешь говорить не своим голосом? - Очень просто. (Это опять речи.) - Что же ты это так дерзко отвечаешь? - Какие же, в чем эти дерзости? Я просто говорю, свои родные всякому милы (она их в эту минуту ненавидит). Ведь вы своих родных обожаете и принимаете, и я должна такое место иметь, где мне моих родных обожать можно. - Обожай, друг мой, одного Бога и его слова слушайся, а не повторяй чужих глупостей. - Мы много не учены и в Евангелии не читаем... - Очень жаль. - Жаль не жаль, а деться некуда, но своих родителей выручить надо. Она их в ту минуту уже совсем ненавидит и сердита на них, потому что это из-за них она ссорится с людьми, принимающими в ней самое доброе участие. Но уж раз речи начаты - она их докончит; и первое слово о перемене "места" она произнесет сама. Ее еще жалеют, ей еще не думали отказывать, но что тетка ей надиктовала, то ей запало в голову - она свой урок выполнит. Мысль о разлуке пала уже между ею и хозяевами, и через малое время готово ее исполнение. Надо только подлить маслица. Тетка везет его из деревни. Пока девочка училась говорить речи, тетка привезла ей орехов и новое письмо: "пришли нам кофию и чаю, и сахару побольше, да сукна самого получше три аршина сестрину жениху подарить, потому сестра твоя замуж выходит". Девочка сукон не покупала и о цене сукна не имела понятия. - А почем аршин сукна стоит? Тетка тоже хорошенько этого не знает, но отвечает: - Которое ежели хорошее, то, мол, надо дать рубля по три, похуже - то подешевле. Это они (отец и мать) наказывали, мол, чтобы ты беспременно прислала хорошего, - потому что жених хорошего роду, чтобы еще не обиделся на худом сукне, от сестры не отказался. Девочка задумалась, посчитала в уме - сколько три да три, и руками всплеснула!.. Аршин по три рубля, да другой три, да еще третий три... Это значит - надо девять рублей! - Девять рублей! - восклицает она. - Да; уж ты, девушка, постарайся. - Да где же мне их взять... этакую силу денег! - Ну вот! Это ведь не всякий год сестра-то замуж идет... Вы ведь одной утробы, под одним сердцем лежали и одну грудь сосали. Ты ведь не маленькая понимать нынче все можешь, ты материнское сердце пожалей. - Да где мне взять, где мне взять! - Не знаю. Вздумать надо. Ты уж не маленькая. - Все вздумала, мне девять рублей взять негде. - Иди и спроси у хозяев. - Я у них и так уже забралась. - Эка важность! - забрамчись-то и еще можно. Случай такой. Не всякий раз сестра замуж выходит, хорошего жениха ловить надо... - Все же мне стыдно просить. - Нечего стыдиться. Красть стыдно, а просить нечего стыдиться. Пускай откажет - я тебя на другое место сведу. И опять приводится аналогия, что если бы к дочери хозяйки присватался жених, так и она небось не упустит: займет, да доймет. Девочка долго колеблется, но наконец сдается перед силой теткиных убеждений и идет просить девять рублей. Она не хочет быть дерзкою; но сама не замечает, как берет ее теткин голос, и произносит перед хозяйкой всю только что выслушанную пошлую рацею, в заключение которой у нее вырываются и те глупые слова: "приведись хоть и вам для вашей дочери, так и вы займете". Выстрел попал в цель - ей ответили: - Не говори ничего больше, Груша, ты сказала довольно. Я вижу - ты не дорожишь нашим местом. Девочке стыдно - у нее сверкнули слезы раскаяния, но она не хотела выдать наружу хорошего движения своей души, чтобы другие не увидали и не пересказали ожидающей ее на кухне тетке. Она лучше притворится дерзкою и смелою, которая ничем не дорожит. В этом духе она и отвечает: - Легко ли дело хозяева! Мало ли их на свете! Ей говорят: - Ты свободна, располагай собою как хочешь, но только жалко, что ты избрала для этого такое дурное средство, как грубость. Это не делает чести твоему сердцу: ты у нас на ноги стала, и мы тебя любили, и если отговаривали тебя обирать себя, то не думай, что мы делали это по скупости. И чтобы тебе это доказать, вот тебе десять рублей, которые тебе нужны, - возьми их от нас себе в награду. Груша плачет, целует руку хозяйки с горячими слезами, но язык ее повторяет теткин диктант. Она уловила слова: "это не делает чести твоему сердцу", и не упускает времени отвечать: - Честь - господское дело, нам не пристала. Ее молча тихо крестят. Она резко оборачивается и выбегает. Такая торопливость необходима, потому что иначе она бросилась бы в ноги к хозяйке и стала бы просить прощения, и тогда репутация ее пала бы на кухне и пронеслась бы позором по всей родной деревне. Как бы плакала мать и причитала: - Мать-то, родителей-то своих не пожалела, а хозяйку стало жаль? Недостойная!.. Но этого не было. Девочка выдержала характер и вышла к тетке с красною ассигнацией и с мертвенно-бледным лицом. - Что? - спрашивает тетка, - дали? - Денег дали... и от места отказали... - шепчет чуть слышно девочка. Всего своего разговора она не передает. Ей совестно, что ей первый раз "отказали" люди, которые ее любили и которых она любила. - Ишь сволочи какие! - говорит тетка. - Да и лучше сделали, что отказали. Не мало местов есть окромя. Я тебя на лучшее место сведу, а теперь на сестрину свадьбу домой приедем. Чего еще - наслужишься им подлым, - а у нас теперь весело... качели поставили. Пойдем сейчас с этими деньгами сукно покупать: может быть, от десяти рублей-то еще и себе на розовый ситчик выторгуем. Они ведь, хозяева, тебе все синенькое да коричневое шили. Девочка сквозь слезы припоминает, что хозяева дарили ей и платья и других цветов. - И серенькое дарили. Она помнит, как ей дарили это платьице и как весело все они вместе его шили и примеряли - как сама хозяйка пришпиливала на ней выкройки и говорила: - Не вертись, вертушка, а то уколю булавкой. Все это было так тепло, радостно и семейно. Теперь так не будет больше. Будет иное - будет веселее, иное будет. Тетка дает мыслям направление, соответствующее обстоятельствам. - Легко ли, невидаль, серенькое. Что ты, богаделенная старушка, что ли, или сестра милосердия - ходить в сереньком? Мы сейчас пойдем розового отхватим, да с спаньем сделаем - у меня в рынке в лавке знакомый прикащик есть, - он нас уважит. - Спроситься надо. - Чего? Отказали, и кончено. Вот тебе еще какое кушанье. Тьфу! Наплевать, да и только. Идем. Ушли. Тетка плывет впереди как гусыня. Девочка идет за нею в волнении, совесть ей говорит, что она поступает гадко, неблагодарно, но тетка плывет как гусыня и гогочет: го-го-го. Она довольна - на широку воду выплыла. Вот рынок, шумно, весело, молодцы закликают, зовут "барышнею"... Лавка кажется таким изяществом, и прикащик с расчесом на аглицкий манер - совсем на барина сходствен... Только оказывается, что выторговать совсем нечего: сукно стоит не по три рубля, а по три с полтиной... Полтинника еще недоставало. При тетке своих денег тоже нет - у теток никогда своих денег не бывает. Сукна бы нельзя купить, но прикащик выручил: он на полтинник поверил и розового ситцу отрезал - только не отпустил при других, а обещал принести в трактир. Надо идти ждать в трактире. Это первый раз страшно, но тетка ее успокоила. - Чего бояться? - трактирщик не наших мест, - чаю напились, и только. Чай, мед, лимонад... еще что-то... Тетка стала красная... и все пошло в круг! извозчик, куда-то едут... что-то страшное... Утро, незнакомая комната... "Ах! Где это?" А пьяная тетка крепко-накрепко спит на диване. - Пойдем, пойдем отсюда! - будит ее девочка. Та тоже крестится... Ни за что она не думала, что так выйдет... Все лимонад испортил. - Об одном тебя прошу, - говорит, - никому не сказывай, как я ослабла-то... Мы ведь к лимонаду непривыкши. Напрасная просьба! Скромность в подобных случаях обязательно приходит сама собою. Девочке хочется только уехать скорее... Она заходит к хозяевам "только взять узелок". Она "как потерянная", но для объяснения этого состояния слишком много причин, за которыми не рассмотреть настоящей. Другие вещи, составляющие богатство девочки, ей дозволяют оставить: "все тебе сбережем". - Знаю, знаю, - плачет она, - вы мне лучше всех родных. Она со слезами целует руки и уезжает "на свадьбу". А свадьбы, по народному выражению, бывают "с трубами", бывают и "без труб". Одна идет въявь, другая тай. Проходят картины деревенской свадьбы. Вино до одури, срамные намеки, от которых у непривычного человека лицо горит... В городах это все завертывают в бумажки, а здесь так прямо враструс сыпят... "Лови, девки, лови, бабы, лови, малые ребятки"... Во все уши - всем сестрам по серьгам. Чад от вина, от убоины, от масляной каши и жирных драчен; несуразный, дикий хохот, бесстыжие песни, бесстыжие сцены; у девок и у женщин лица красные, как будто сейчас только из бани вышли и опять сейчас туда, опять готовы... Хлещи-плещи, бань и талань, кто хватче! Никто, кроме свах да дружков. Один скажет хорошо, а другая поправит еще лучше. "Народ со смеху киснет". С печи "снимают" старого деда. Это уже человек не от мира сего. Дружка говорит: "Спеши, дедушка, а то не поспеешь. На тебя уже на том свете месячина идет". - Небось, брат, поспею! - шамшит дед и, поднимая стаканчик, возглашает: - Горько! Хохот. - Вот дед уважил! Поцелуи. Им нет конца... "Пригубь на горько... пригубь на сладко". Это занимательно. ...В молодой голове все как туман застилает... Волостной писарь с гитарою исподтишка критикует крестьянскую дикость: он говорит почти таким же образованным языком, как типографский наборщик, этот опасный в сердечном чувстве человек с губеровским настроением. "Я, - говорит, - здесь только для вас и существую, Аграфена Егоровна, а на других бы всех я и смотреть не стал. Одна серость бесстыдства". Он целомудрен и стыдлив. Пьяны все, и отец пьяней многих, - он "хозяин", и в это время он неистовствует, - мать спрятавшись, потому что муж "бьется"... "Ты, - говорит он, - понимай", - а сам ничего не понимает. Надо искать мать. Вернее, она в половне, в солому закопалась... Девочка идет, и писарь за нею. С ним она ничего не боится - "он такой честный господин". В соломе так топко, так темно... Нет, он не честный господин!.. Она теперь знает, "как все мужчины подлы". Произошло "повторение бенефиса"... - Зачем же это, зачем вы с такой низостью! - говорит она вся в слезах, встречая вечерком писаря. Он оправдался, он так ее любит и между тем осужден жить в крестьянской серости. Пусть другие, грубые люди пьют, а Груша и он вдвоем катаются... Луна, ночь... Соловей свищет. Девочку начинает тошнить... Она со своим горем к писарю... Ужасное открытие: он женат!.. "Так зачем же... зачем?" Тот отвечает: "ты такая была"... Она в отчаянии. Мужчины подлы - это так, но надо сознаться отцу, матери или хоть тетке. Тетка, однако, оказывается всех гораздо находчивее: она учит - "проси у него на дорогу и бери паспорт, да ступай в Петербург там в воспитательный дом, а сама к богатым в мамки". Готово! - денег нет, но паспорт есть. Ступай на все четыре стороны. Прощаются, родители благословляют, плачут и дают наставление: "Смотри, веди себя честно, а как из мамок будешь выходить - смотри платье мамошное татарам не продавай, домой пришли - сестрам надо". Везет дочь в Питер сам отец - он там снова будет извозничать. Дорогой у отца с дочерью обо всем бывшем ни слова - только когда почтенному человеку надо подкрепиться национальным зельем, он своего гроша не тратит, а говорит дочери: "Грушенька! поищи чего-нибудь по мелочи для родителя". Та дает какие-то последушки. Отец наблюдает за ней и спрашивает: - Это от кого у тебя - от писаря? Девочка отвечает: "нет". Она сама не знает, откуда у нее еще уцелели какие-то остатки мелочи. И припоминать не хочется. А отец празднословит: - Так от кого же? - От черта, - резко отрывает дочь. Отец обижается. - Ну дочь! Вот так дочь! - говорит он. - Вот так дитя милое! Ишь как отвечаешь! Разве это так можно родителю? Добру тебя, видно, хозяева в городе наставили. Это несправедливое замечание бьет как нож в сердце и пробуждает бурю. - Неправда твоя, - говорит она отцу. - Мои хозяева были люди добрые и добру меня научали. А только я глупа была, что их не слушалась, а вас слушала. Обида возрастает и умножается. - Вот как! - восклицает отец. - А мы тебя разве дурному учили? Мы тебе всегда писали: веди, дочка, себя честно! Разговор, - как всегда бывает при тайностях, - словно нарочно попадает не на ту колею, куда следовало, и, что называется, пронзает измученную душу, исторгая из нее страдальческий вопль, который в простонародном вкусе принимает характер перебранки. - А уж черт бы вас взял с вашими письмами!.. - отвечает грубительски дочь. - Знаем мы вас: "веди себя честно, да пришли нам чаю и сахару, и кофию, да денег побольше". Честные вы! честные! честные! В ней кипит злоба, отчаяние, голос ее истерически дрожит, и на ресницах ходят истерические слезы... Этого с нею еще никогда не было... Это новость теперешнего ее исключительного положения. Отцу даже жутко становится, и он безмолвствует - она тоже. Ее томит мучительное предчувствие чего-то еще худшего - неизвестного, но неотразимого и близкого. Отец, если хотите, в самом деле огорчен строптивостью и грубостью дочери. Ведь они в самом деле всегда наставляли: "веди себя честно"... А предчувствия Грушу не обманули: в деревне никому в голову не пришло, что такое ее встретит в городе. Она в таком неопределенном возрасте: не девушка и не девочка, - какой-то межеумок, а между тем у нее как-то особенно потянуло щеки, и в фигуре ее для наблюдательного взгляда есть что-то двусмысленное. Женщины на этот счет очень проницательны и готовы дать добрый совет: "вы подождите немного и тогда можете в мамки". Это ужасно! Все читают ее позор. Она не хочет идти на старое место, где ее любили и берегли. Ей совестно добрых людей, которым она заплатила за их добрые чувства к ней непочтительностью и неблагодарностью. Но, однако, доколе придет ее час, ей необходимо надо пристроиться - и она ищет средства сделать это как-нибудь иначе. "Город большой, - припоминаются ей слова тетки: - не то, так другое делать можно". Но что делать и где это делать? Ведь не просить милостыни Христовым именем - это тоже дело, это - занятие, которыми занимаются очень многие люди. Как каждый из них дошел и зашептал: "дайте Христа ради!.." ...Бррр, как это страшно! Тетка тогда говорила, будто "просить никогда не стыдно". Неправда, - так просить очень стыдно. Девочка горит от стыда от одних размышлений, что с нею может случиться. А места нет и нет. Извозчики говорят: "иди к нам в стряпки: хорошие щи будешь варить - маткою звать будем"... Ей не хочется в "матки" к извозчикам - у них так сыро и гнило в их низкой подвальной квартире, с подпорками и черными стенами, где стоит густой тяжелый запах от сырых потников и полушубков... Это совсем не то, что было у покинутых хозяев, от которых свела ее тетка... Девочка забирается в темный угол, прищуривает свои ознакомившиеся со слезами глазки и старается унестись из своего настоящего в милое прошлое. Это можно на легких крылах воспоминаний и мечты. Она теперь в уютной, светлой комнате, у круглого стола, на котором стоит чистая лампа. Вокруг добрые, честные лица - все за делом... Вот пожилая дама в очках... Она их поднимает на лоб и говорит не скоро, с рассуждением. Это она примеряла Груше носильные платья, которые все они шили вместе... Она ее крестила в молчании, с глазами, полными слез, когда отпускала ее, наученную говорить дерзости... Как там было хорошо... Это был рай в сравнении с тем, на что теперь приходится открыть глаза. Бежать туда... Нет, нет... там стыдно показаться, но пройти мимо... Взглянуть на знакомые окна... это можно; и это принесет ей какую-нибудь отраду. Зачем ей лишать себя этого... В извозчичьей избе теперь пусто... Их никого нет дома, только сверчок заунывно чиркает, да кто-то тихо-тихо дышит за печкой... Это кот угрелся. Но пока Груша догадалась, что это кот, ее глаза заметили в углу какой-то туманный облик... Фигура... человек весь в сером, как будто в золе или в паутине... Это не мужчина, не женщина - это совесть... Она любит навещать друзей в сумерки и любит не спешить, а посидеть в гостях, пока не надоест... С нею жутко, от нее манится прочь, на воздух, на ветер, в толпу, меж людей. Серый человек, посещающий смятенную душу в тихий час сумерек, робок, он боится всякого многолюдства и шума. И оттого, если вам жутко, когда он зашевелится где-нибудь вблизи от вас в тот час, когда все кошки кажутся серыми, вы сейчас же можете прогнать от себя этого незваного гостя: позовите только к себе скорее кого-нибудь из тех счастливцев, к которым совесть еще не приходила, - и серый человек сникнет... Груша это чувствовала: ей стало жутко, она покрыла голову платочком и выбежала из двери, оставив логово приютивших ее земляков извозчиков без запора и присмотра. Несносно, душно, тяжело... На воздухе легче. Свежая оттепель, ветерок со взморья так хорошо обвевает жаркую шею и щеки, фонари горят ярко и слегка вздрагивают, на небе луна во всем блеске, и этот блеск с высоты