Университетская поэма

Владимир Набоков

Университетская поэма

В.Сирин (Владимир Набоков)

1

"Итак, вы русский? Я впервые

встречаю русского..." Живые,

слегка навыкате, глаза

меня разглядывают: "К чаю

лимон вы любите, я знаю;

у вас бывают образа

и самовары, знаю тоже!"

Она мила: по нежной коже

румянец Англии разлит.

Смеется, быстро говорит:

"Наш город скучен, между нами,-

но речка -- прелесть!.. Вы гребец?"

Крупна, с покатыми плечами,

большие руки без колец.

2

Так у викария за чаем

мы, познакомившись, болтаем,

и я старательно острю,

и не без сладостной тревоги

на эти скрещенные ноги

и губы яркие смотрю,

и снова отвожу поспешно

нескромный взгляд. Она, конечно,

явилась с теткою, но та

социализмом занята,-

и, возражая ей, викарий,-

мужчина кроткий, с кадыком,-

скосил по-песьи глаз свой карий

и нервным давится смешком.

3

Чай крепче мюнхенского пива.

Туманно в комнате. Лениво

в камине слабый огонек

блестит, как бабочка на камне.

Но засиделся я,-- пора мне...

Встаю, кивок, еще кивок,

прощаюсь я, руки не тыча,-

так здешний требует обычай,-

сбегаю вниз через ступень

и выхожу. Февральский день,

и с неба вот уж две недели

непрекращающийся ток.

Неужто скучен в самом деле

студентов древний городок?

4

Дома,-- один другого краше,-

чью старость розовую наши

велосипеды веселят;

ворота колледжей, где в нише

епископ каменный, а выше -

как солнце, черный циферблат;

фонтаны, гулкие прохлады,

и переулки, и ограды

в чугунных розах и шипах,

через которые впотьмах

перелезать совсем не просто;

кабак -- и тут же антиквар,

и рядом с плитами погоста

живой на площади базар.

5

Там мяса розовые глыбы;

сырая вонь блестящей рыбы;

ножи; кастрюли; пиджаки

из гардеробов безымянных;

отдельно, в положеньях странных

кривые книжные лотки

застыли, ждут, как будто спрятав

тьму алхимических трактатов;

однажды эту дребедень

перебирая,-- в зимний день,

когда, изгнанника печаля,

шел снег, как в русском городке,-

нашел я Пушкина и Даля

на заколдованном лотке.

6

За этой площадью щербатой

кинематограф, и туда-то

по вечерам мы в глубину

туманной дали заходили,-

где мчались кони в клубах пыли

по световому полотну,

волшебно зрителя волнуя;

где силуэтом поцелуя

все завершалось в должный срок;

где добродетельный урок

всегда в трагедию был вкраплен;

где семенил, носками врозь,

смешной и трогательный Чаплин;

где и зевать нам довелось.

7

И снова -- улочки кривые,

ворот громады вековые,-

а в самом сердце городка

цирюльня есть, где брился Ньютон,

и древней тайною окутан

трактирчик "Синего Быка".

А там, за речкой, за домами,

дерн, утрамбованный веками,

темно-зеленые ковры

для человеческой игры,

и звук удара деревянный

в холодном воздухе. Таков

был мир, в который я нежданно

упал из русских облаков.

8

Я по утрам, вскочив с постели,

летел на лекцию; свистели

концы плаща,-- и наконец

стихало все в холодноватом

амфитеатре, и анатом

всходил на кафедру,-- мудрец

с пустыми детскими глазами;

и разноцветными мелками

узор японский он чертил

переплетающихся жил

или коробку черепную;

чертил,-- и шуточку нет-нет

да и отпустит озорную,-

и все мы топали в ответ.

9

Обедать. В царственной столовой

портрет был Генриха Восьмого -

тугие икры, борода -

работы пышного Гольбайна;

в столовой той, необычайно

высокой, с хорами, всегда

бывало темновато, даром,

что фиолетовым пожаром

от окон веяло цветных.

Нагие скамьи вдоль нагих

столов тянулись. Там сидели

мы в черных конусах плащей

и переперченные ели

супы из вялых овощей.

10

А жил я в комнате старинной,

но в тишине ее пустынной

тенями мало дорожил.

Держа московского медведя,

боксеров жалуя и бредя

красой Италии, тут жил

студентом Байрон хромоногий.

Я вспоминал его тревоги,-

как Геллеспонт он переплыл,

чтоб похудеть. Но я остыл

к его твореньям... Да простится

неромантичности моей,-

мне розы мраморные Китса

всех бутафорских бурь милей.

11

Но о стихах мне было вредно

в те годы думать. Винтик медный

вращать, чтоб в капельках воды,

сияя, мир явился малый,-

вот это день мой занимало.

Люблю я мирные ряды

лабораторных ламп зеленых,

и пестроту таблиц мудреных,

и блеск приборов колдовской.

И углубляться день-деньской

в колодец светлый микроскопа

ты не мешала мне совсем,

тоскующая Каллиопа 1,

тоска неконченых поэм.

12

Зато другое отвлекало:

вдруг что-то в памяти мелькало,

как бы не в фокусе,-- потом

ясней, и снова пропадало.

Тогда мне вдруг надоедало

иглой работать и винтом,

мерцанье наблюдать в узоре

однообразных инфузорий,

кишки разматывать в уже;

лаборатория уже

мне больше не казалась раем;

я начинал воображать,

как у викария за чаем

мы с нею встретимся опять.

13

Так! Фокус найден. Вижу ясно.

Вот он, каштаново-атласный

переливающийся лоск

прически, и немного грубый

рисунок губ, и эти губы,

как будто ярко-красный воск

в мельчайших трещинках. Прикрыла

глаза от дыма, докурила,

и, жмурясь, тычет золотым

окурком в пепельницу... Дым

сейчас рассеется, и станут

мигать ресницы, и в упор

глаза играющие глянут

и, первый, опущу я взор.

14

Не шло ей имя Виолета,

(вернее: Вийолет, но это

едва ли мы произнесем).

С фиалкой 2 не было в ней сходства,-

напротив: ярко, до уродства,

глаза блестели, и на всем

подолгу, радостно и важно

взор останавливался влажный,

и странно ширились зрачки...

Но речи, быстры и легки,

не соответствовали взору,-

и доверять не знал я сам

чему -- пустому разговору

или значительным глазам...

15

Но знал: предельного расцвета

в тот год достигла Виолета,-

а что могла ей принести