«Молитва Девы»

Ис. Гольдберг

«Молитва Девы»

(Из недавних былей)

I.

Там, на западе, остались седое, хмурое, но такое милое Священное Озеро, серебряно-яркая река, широкий зеленый луг и много людей милых и близких сердцу.

Здесь же широкими взмахами взметнулись к бирюзовому небу бурые, красные и серые горы, улегся маленький городок с широкими ровными улицами, маленький городок, ворвавшейся в сердце соснового леса, много чужих враждебных глаз и застывший над жизнью, почти осязаемый ужас.

А мы были только вдвоем: я и Самуил.

И чужие подозрительные, высматривающие глаза впивались в нас особенно подозрительно и упорно. И ужас такой обыденной жизни лепился вокруг нас, обступал тесно и хотел закружить нас так же, как и всех здешних людей. А, может быть, больше, чем всех.

Потому что оба мы были оттуда, где еще била ключом жизнь, где отклики и раскаты радостной грозы звучали еще бодро и громко.

Сюда, в маленький городок, окаймленный горами, мы приехали без видимой и ясной цели. Просто — молодость гнала нас вперед, и, так как стояли мы обращенные лицами к востоку, то и попали сюда, где умирала жизнь. И еще и потому, что беспрерывная сутолока больших городов давила нас и гнала к тихим, сонным и уютным жилищам и в бесшумные улицы вот таких городков.

Но мы попали не в сонный город, а в мертвый.

Вокруг все было разгромлено. Все живые люди исчезли: кто был захвачен, кто еще бродил на свободе, которая была горше во сто крат худой неволи. Два-три своих человека, которые встретили нас, озабочено советовали нам ехать еще дальше на восток,

— Там еще не все погибло — сказали они.

Но с задором молодости мы ответили на их настойчивые советы беспечным отказом:

— Нет! Нет, мы побудем здесь. Городок такой уютный... Да еще и можно кой-что наладить... Не нужно только опускать рук, падать духом, размякать!..

Но наши советчики только с большей заботой качали головами и странно глядели на нас. Они были отягчены своею мудростью: они знали всю полноту ужаса, всю величину опасности, ждущей нас.

Мы же были молоды...

Несколько дней мы бесцельно пытались сделать что-нибудь, наладить рухнувшее дело: своими слабыми руками поднять упавшую твердыню. Ничего нельзя было сделать. Не было людей. Кругом было мертво.

Тогда мы решили отдохнуть здесь. Просто отдохнуть, — а потом ехать дальше.

— На востоке, — весело скаля свои ослепительно белые зубы, говорил Самуил: — на востоке есть море — большое море, — туда и двинемся!..

И вот начался наш отдых.

Мы ходили по окрестностям города. Нарочно утопали в равнинах рыхлого еще молодого снега. Взбирались на горы, оставляя за собой глубокий синеющий след, и оттуда глядели вниз на уютный городок. И смех звучал у нас радостно и безмятежно.

Так, пьяные от непривычного какого-то созерцательного чувства, такие ровные и спокойные, точно омытые небывалой свежей волною, жили мы несколько дней. И в эти немногие дни мы оба — я и Самуил — обрели какую-то странную и высокую способность чувствовать все, чем жили мы, и что только вчера наполняло нас всецело и всепокоряюще, и все окружающее точно где-то вне нас, далеко-далеко от нас, где-то внизу, где-то давно... Точно были мы на вершинах, а там, под нами, у подошвы горы рассыпались бесцветные, ненужные и такие обычные камни.

И рядом с этим удивительным чувством уживалась в нас серебряная, почти детская беспечность. Беспечность, с которой люди, улыбаясь и бессознательно дразня судьбу, ходят по самому краю пропасти.

II.

Городок был маленький, а, между тем, в нем было несколько недурных ресторанов. Они выросли во время только что окончившейся войны. Тогда в них было шумно, толпились люди, потянувшиеся за армией, по-видимому, без цели, гремели неслыханные кутежи и проедались громадные деньги. Теперь, с опустошением, произведенным пришедшей разрухой в городе, замерла жизнь и во всех ресторанах. В залах со столиками и холодными зеркалами по стенам было безлюдно. Лакеи лениво двигались и лениво же служили редким, неожиданным посетителям.

Мы, в своем безделии, изредка заходили в тот или иной ресторан обедать. Сперва нам было безразлично, в каком из них съесть свой обед: там ли, где уныло, точно бессильный нарушить привычку, гремел дамский оркестр, или там, где так же уныло и бесстрастно играл какой-то струнный квартет. Но потом мы стали предпочтительней ходить в тот из них, где, вместо голодных дам и сонных музыкантов, услаждал обеденное время гостей тапер: высохший с желтым пергаментом на лице и голом черепе, вместо кожи, старик. Пальцы у него были узловатые, полупрозрачные и ими он быстро и нервно скользил по желтоватым клавишам.

Играл он все такие заигранные старые вальсы — такие же старые, как он сам. Играл менуэты и сантиментальные простенькие романсы, от которых веяло жутью и вместе с тем прелестью старости. И только тогда, когда посетители, редкие посетители этого ресторана, просили, чтоб он сыграл что-нибудь свеженькое, — пальцы его ударяли с неожиданной силой — и сумрачной волною взлетали к лепному потолку волнующие, развратно-зовущие звуки матчиша [1].

Однажды, придя в этот ресторан, мы почувствовали в нем какую-то тревожную сутолоку, на которую впрочем не обратили большого внимания. Лакеи были оживленно-суетливы, столы сдвинуты как-то по-необычному и в белом зале с раскрашенными лепными стенами точно светлее обыкновенного. Но никого в нем не было — мы вошли одни. И нас встретили почти изумленными взглядами.

Тапер был на своем месте. Он дремал, облокотись на крышку закрытого рояля. Спросонья поднял он на нас свои небольшие выцветшие глаза и снова задремал. Мы заняли столик возле него. Нехотя подошел к нам лакей — с большей даже неохотой, чем раньше. И потом долго-долго копался где-то пока подал нам заказанное.

Самуил обернулся к старику-таперу и окликнул его. Тот повернул свою голову в нашу сторону и улыбнулся приветливо как знакомым.

— Сыграйте нам что-нибудь, пожалуйста! — попросил его Самуил.

Старик тряхнул головой и привычным движением открыл крышку рояля и удобнее придвинул свой табурет,

— Чего прикажете? — суховато спросил он: — Что сыграть? — Мы переглянулись. Замялись. Хотелось хорошей музыки, но откуда она возьмется здесь, в обстановке дешевого ресторана, под пальцами этого старика?

— Знаете что? — решил я: — Вы нам сыграйте то, что сами больше всего любите! Хорошо!

Старик закивал головой. Лицо его ожило и заулыбалось приветливо. На нем заиграли живые огни, живые тени.

— Молитву Девы [2]?! — полувопросительно, полуутвердительно сказал он и взял первый аккорд.

Понеслись звуки этой игранной-переигранной мелодии, которую так любят играть институтки и старые девы, которую улица и шарманка обездушили и лишили всей ее прелести. Но в этих звуках давно знакомой и переставшей уже трогать нас мелодии здесь, под пальцами старика-тапера, что-то заискрилось новое. Какая-то неуловимая нотка прорезала низкие густые аккорды. Нотка, в которой почудилась нам и тоска — наша собственная, вот-вот ожившая тоска, и чьи-то слезы — не те, давно слышанные в этой мелодии слезы — а новые, идущие сверху, с небес. Кто-то большой и сильный плакал о ком-то, кому и тяжко, и страшно, и выхода нет,

Так нам показалось. Позже и Самуил признавался мне, что он именно так переживал эти несколько мгновений.

Но вот в музыку ворвались какие-то чуждые звуки.

Какой-то шум неожиданно и грубо нарушил гармонию.

В зале задвигали стульями, зазвенели каким-то серебряным звоном, громко заговорили, засмеялись.

Мы оглянулись. По широкой лестнице, ведущей из верхнего этажа, где помещалась гостиница, спускалась большая группа офицеров.

Впереди шел высокий генерал с пушистыми бакенбардами-усами, тщательно расчесанными в обе стороны. На шее у него тускло поблескивал темный с эмалью крест ордена.