Туман

Я спускался с нагорий к морю. Зачем? За виноградным жмыхом − за нашим хлебом. И ещё за чем-то. На виноградниках, под Кастелью, у Голубёвской дачи, оставался ещё огромный чан с синеватыми выжимками, от которых шибало перегаром. В них позволяли рыться, выискивать комья посытнее.

Винодел обнадеживал с усмешкой:

− Если с учётной точки, то процентика два белков обязательно найти можно, а в зёрнышках и жирков несколько найдется. Но только вот несваримая оболочка для млекопитающего желудка. И вот куры, ну, до чего жиреют с этого самого жмыху!

Растирайте камнями и варите, и будет некоторая питательность. Как говорится, последний научный крик.

Я спускался с мешком, в рваной германской куртке, прикрываясь мешком от ливня.

Под тряпками, на груди, хранилось письмо − за горы. За горы не пускали. Прибыл товарищ Месяц-Райский с какой-то «тройкой» − «искоренять бандитов». На всех дорогах поставили заставы, к Перевалу. Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, − которую по счёту? − и все прижались. Искали офицеров, полицейских, судейских, фабрикантов − всех, убежавших когда-то в Крым, ныне − в Крыму застрявших, «заклятых врагов народа». Товарищ Месяц шырял по дачам, выхватывал и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится пронести письмо? Называли какого-то Семёна Лычку, с дачи «Эльмаз», профессора Чернобабина, − под Кастелью где-то. Брал пустяки − рубаху. Не было у меня рубахи, и нёс я ему подмётки, оставшуюся редкость. Нёс и тревожно думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах под Кастелью? и кто я ему, Семёну Лычке, что доставит он моё письмо? Возьмет − и бросит. И как он туда пробьется, за Перевал, в такую непогоду?..

Погода была ужасная: конец ноября, дожди. С Бабугана сползали тучи, полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по деревням, мутью сплывали с камня. За ними громыхало приглушенно странным каким-то громом, удушливым и теплым-тяжким. Молний не видно было. С моря, с теплой ещё воды, тянуло давящим паром, густым туманом, с редкими пятнами провалов, в которых мерцало чернью. Не было ни земли, ни неба; а между ними, где-то, плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие всякий вес, таявшие в тумане смутно, − темные льды воздушные, − не по земному странно.

Я скатывался с горок на дощечках, − на деревянных сандалиях, скользя по умершей травке, по склизкому шиферу, по глине, схватываясь за сучья граба. Всё налилось водою, − рытвины, тропы, ямы, − плескало, скрежетало. С отвесов неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных туманом, шумели камни. Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же, должно быть, было и при начале мира, − туман и грохот, и Дух над бездной. Та же и ныне бездна, а над нею − товарищ Месяц, с винтовками, шныряет. Начало, конец… хаос.

Подкрадывались мысли: да что же это? Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, − балки, крутым обрывом, не соскользни. Помни: узкий хребет, из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.

Вот, наконец, и море. Слышно глухое рокотанье. Какой туман! где же моя дорога?..

А вот она: совсем незнакомая, строится. Где же дачи за кипарисами, на холмах? Всё − туман. Бежит подо мной дорога, скрежещут камни. Шумит из туманных балок. А где же поворот на дачу профессора Чернобабина, к Семёну Лычке? За «Профессорским Уголком», к Кастели. А где − не видно. И «Черновских Камней» не видно.

Шумит впереди, в тумане. Прорвали промоины дорогу?. Берег реки у ног! Никогда её не было, теперь − есть; сбило потоком мостик. Я ныряю по рытвинам, прыгаю по камням в прорывах. Прёт на меня коряжина рогами, плывёт из тумана дерево, цепляет. Сесть на него, и − в море. Несите, волны, в неведомое царство, в сказку!

Туча по небу идет, Бочка по морю плывёт…

Туман и грохот.

На новой реке − остров. Я прыгаю на остров. Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая фигура! Сгинула − и опять чернеет. С чёрными крыльями, человек!? Вижу, как взмахивают крылья. Носящийся Дух Хаоса? Бухает по воде, ко мне…

− Господи… где земля?!. − слышу я голос человека.

− Идите сюда… на камни, на островок!..

Человек машет крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая пледом. Мы теснимся на островке, молчим. Нас поливает ливнем. Он дышит свистом. Дрожит, − чувствую я плечом.

− Туман, кошмар… не вижу, куда идти. Скажите, дорога это?.. Была дорога!.. Ничего не вижу… а надо версты четыре в город. Экстренное дело… кошмар! Вы… постоянный, здешний? Ну, да… сразу по голосу. Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары… и астма ещё. Что же будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит от пледа… намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами… Не отдышусь никак. Что? Профессора Чернобабина? Бо-же [1] мой, Алексея Афанасьевича! Знали? О, какой это был!.. Три года уж, как скончался, после первого обыска, ударом. Как же, соседи были… И замечательный гидрограф… Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Всё ползёт… А который час? Нет? украли? А у меня как раз сегодня, золотые часы… и всё! Даже воротник, оторвали, бобровый воротник… камчатский, восемьсот рублей в Харькове, с уступкой… оторвали! Кошмар!

Он был без шапки, повязана голова платочком.

− Дышать нечем, ффу… как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить… Лишить последнего права!.. Зверь − и тот имеет право на логово… jus bestiarum [2]. Но у зверя клыки и когти, а… Со-рок лет стоять на охране пра-ва… и… Ко-шмар!..

Он встряхнул пледом, в который кутал плечи и голову, и я увидал осклизлые клочья ваты, где когда-то был воротник с бобром. Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке. Коротко остриженный под-бобрик, в пенснэ в роговой оправе.

− И шапку сняли, котиковую. Но тут не вещи, а… человек, субъект, права! Бегу в уголовную милицию, или… как там У них?.. Какое-нибудь, должно же быть право?! Как? никакого права?.. Значит, мы… только ве-щи?! Абсурд! У людоедов, у последних дикарей, есть! естественное право, jus naturale! У каннибалов… есть! У римлян было право рабов!.. jus servorum. Император Юстиниан… право колонов! Глядите кодекс Юстиниана, о!.. У каторжников даже… своё, своебразно-логичное, ка-торжное право! Хаоса и они страшатся… − ткнул он в потолок, в туман. − Вот в этом, в этой проклятой мути… нет никакого пра-ва! Как-с?.. Профессора Чернобабина?.. Но он скончался! Ах, да… дача ещё стоит. Так он… что? Предсказал давно, что эти холмы сползут. К нему как?.. Позвольте… отсюда поворот… через две промоины, за балкой, где дача Варшева. Знаете его? Бывший народник, вегетарианец… кошмар! Уцепились за корову с женой, и теперь у них эта корова… в кабинете! от воров! И на неё взирают с одной стенки почтенный Златовратский, с другой − почтеннейший Михайловский и… всепочтеннейший Чернышевский! А она им… хво-стом, понимаете… и именинные пироги!.. Ко-шмар!.. Увидите!.. Пьют молочко, кушают маслице и стонут, что их ограбили. Распродали по высокой цене участки, вырезали себе кусочек и ухитряются получать паёк за… социалистическую шкурку-с! И их не грабят. Навестите, непременно навестите… И послушайте, как поют! А я… за пра-во! и буду! Пусть всё отнимут, последнюю рубаху снимут, но… пусть… пусть мне точно нормируют объём моих прав, хотя бы право последнего раба, право червя, но… пра-во строго хранимое!.. чтобы я не был взвешен, как какая-то пылинка в вихре!.. Иначе… ко-шмар!..

Он резко сорвал пенснэ и стал протирать привычно, кусочком пледа. Синие его губы дёргались, кривились едко.

− Нет, я обязан потребовать точно определённых норм. О-бя-зан!.. Как не хватает воздуха… у меня не хватает… фуу. Я ждал, охранял первичное моё, мои вещи… И вот… Пусть издадут специальную новеллу хотя бы для изгоев! Вы же тоже изгой?! Прекрасно. Вчера вечером я колол дрова. Засветло ещё было. Приходят трое, лица в тряпках, вымазаны сажей… с ружьями. Ясно, кто. Хватают моих внучек… малюток трёх и пяти лет… за волосы!.. и грозят стукнуть головками друг о дружку!.. Ко-шмар!.. И требуют золотой портсигар! Прекрасно ориентированы каким-нибудь негодяем. У меня был портсигар восемьдесят четыре золотника, девяносто шестой пробы, от друзей-сослуживцев, в день сорокалетия моей службы в магистратуре… как прокурор Палаты… юбилейный, на чёрный день. Выдал, после короткой реплики. И всё, что было тщательно спрятано. Иначе грозили разбить головки Лидусе и Марочке!.. Вы представляете этот… кошмар?! Семь вёрст от города, в глубине балки… ну. Что я мог?! Стащили с постели почтенную женщину, мою жену… нашу дорогую бабушку… − сжал он меня за плечи, и его синие губы запрыгали, − которая лежала в параличе, от всех этих потрясений… распороли перину и − всё! Сколько-то выигрышных билетов… кажется, двадцать семь… экономия всей жизни… всех трёх займов… семнадцать империалов, лично её от экономии… давали на-зубок нашим детям… с годами рождений!.. понимаете?!. её приданные бриллиантовые серёжки… свадебное колье дочери, известной артистки… она пела перед войной в Италии… и это муж, богатый итальянец, подарил ей… стоило двадцать тысяч… этих… лир, что-ли? Мои золотые часы с монограммами, подарок корпорации… прокуратуры окружного суда, когда я получил назначение в Палату… бриллиантовые запонки, обручальные кольца, медальон матушки с прядью её волос… У меня весь реестр «выемок»… − показал он на боковой карман, − на прежний счёт тысяч на пятьдесят, не считая акций Азовско-Донского Банка!.. Было два обыска, пока, но бабушку не стаскивали официально, если так можно выразиться… и под ней всё хранилось. Для меня, это место, в её перине… было наисвященнейшее пристанище! Понимаете… это уже последнее право, пра-во одра болезни, юс морби, что-ли! Право лежать − больного человека! а они стащили на пол полуживого человека, почтенную женщину, сняли с неё сорочку, ошаривали всё тело!.. Ко-шмар!.. Пусть их немедленно задержат и привлекут!! Одного я признал − солдат с кордона, ихний! Я уличу… и докажу, что нельзя лишать последнего человеческого права… права умереть спокойно! Даже у зверей, живущих стадно… например, гуси… Я им укажу на Брэма [3]!.. Они издают декреты, и они должны…